Алая маска - Елена Топильская

Я и бежал. Не разбирая дороги. Не думая – стараясь не думать – о том, что в гостинице совершено убийство, что коридорный застал меня над трупом, что труп не кого-нибудь, а фигуранта по делу, еще недавно бывшему в моем производстве, что я бежал, позорно бежал с места происшествия, что это мое бегство в глазах свидетеля выставляет именно меня виновником преступления.

В отличие от истинного убийцы, я не стал нанимать экипаж – ни к чему мне лишние свидетели – и, сбавив ход, пошел пешком. Туда, куда мне надо было пойти с самого начала; и тем самым я избавил бы себя от лишних неприятностей.

Сколько отняла у меня дорога, я не помнил, и какими улицами шел, тоже изгладилось из моей памяти. Но я чуть не заплакал, когда уткнулся в тяжелые чугунные ворота больницы, за которыми, на задворках, располагались мертвецкие, и каморка при них. Когда я, постучавшись, приотворил дверь каморки доктора Острикова, тот вскочил со своего продавленного дивана, уронив на пол плед и толстую затрепанную книгу, и, вглядевшись в мое лицо, охнул.

Спустя минуту добрый старикан, втащив меня в свое жилище, уже хлопотал надо мной. Бережно, точно инвалида, усадив меня на диван, он куда-то убежал и тут же вернулся с медным чайником, пыхтевшим кипятком. Откуда-то взялись кружка с крепким чаем, ломоть хлеба с салом, и вот уже он насильно кормил меня этим немудреным завтраком, ни о чем, однако, не расспрашивая. Вот только что мне казалось, что ни крошки я не смогу проглотить, но вышло, что умял все, что заботливо подсовывал мне старый доктор. Как ни странно, после этого настойчивого угощения мне полегчало на душе, и я робко спросил, могу ли я злоупотребить его гостеприимством.

На мое счастье, вскрытий сегодня не было назначено, и Остриков не отходил от меня, видимо, сильно обеспокоенный моим внешним видом. Несмотря на то, что я, как мне самому казалось, был хладнокровен и суров, доктор то и дело, сидя рядом, ободряюще трепал меня по коленке, заглядывал в глаза и вообще вел себя так ласково и участливо, как обычно ведут у постели тяжелобольного. Хорош, видно, я был, если напугал невозмутимого и уж отнюдь не сентиментального старикана! Он даже забросил свою неизменную цигарку, и не ее вертел в руках, а просто потирал желтыми сухими пальцами друг о друга и отбрасывал со лба седые лохмы.

Ни о чем, повторюсь, он меня не спрашивал, только покашливал в кулак. Я сделал последний глоток обжигающего чаю, помолчал еще напоследок, и тут меня словно прорвало. Я, торопясь, комкая слова, заикаясь, вдруг обрушил на старика рассказ о том, что произошло со мной за последние двое суток. Все, не исключая и своего эротического приключения в гостинице (боже, как давно это было!). Все, абсолютно все я выложил доктору, даже то, что утаил от своего преданного друга, Людвига Маруто-Сокольского, говорил, пока в горле не засаднило. И, рассказав все, откинулся на выпуклую спинку дивана, обтянутую потрескавшейся кожей.

Колени и ладони, сбитые во время прыжка из окна гостиницы, горели; я не чувствовал этого, пока бежал с места происшествия, и пока сидел тут у доктора, продолжая свой рассказ, но теперь ощутил эту раздражающую боль в полной мере.

Я ждал какого-то отклика, но старик молчал и даже кашлять перестал. Мне было невыносимо это молчание, и я сам спросил его, безнадежно:

– Что мне делать теперь?

Я уж было приготовился к тому, что Остри-ков укажет мне на дверь. И правда, о чем только я думал, направляясь сюда! Ведь он даже в силу своего служебного положения не будет укрывать долж-ностного преступника; а если потом станет известным, что он не донес обо мне, то это сильно повредит ему. Разве я вправе требовать от него сочувствия? И так уж я приношу зло всем, с кем соприкасаюсь...

Превозмогая боль в коленях, я сделал попытку подняться, но был остановлен железной рукой старого доктора.

– Сиди, сынок, – сказал он мне глуховатым своим баском, звучавшим для меня лучшей музыкой в мире. – Сиди, подумаем вместе, как тебя выручать.

У меня слезы навернулись на глаза от того, что Остриков мне поверил. И захотел выручать; неужели у меня есть шансы с его помощью распутать этот клубок чудовищных хитросплетений? Сам я чувствовал, что нахожусь в тупике, и каждое новое событие усугубляет предыдущее.

Доктор меж тем помолчал, покашлял, потер узловатые пальцы. И, не глядя на меня, сказал:

– Вот что, сынок. Я не сыщик, и не знаю, как злодеев разоблачить. Я врач, судебный врач. Так что давай, глянем на положение с точки зрения судебной медицины, а уж там будем решать. Что, ты говоришь, у тебя есть? Ножик с места происшествия?

– Ножик, – судорожно кивнул я. – Еще со стены отпечатки сделал...

Голос мой прозвучал так жалобно, что удивил меня самого: и это я, Колосков, по прозвищу Медведь! Эх...

Но доктор Остриков, будто не услышав моих жалобных интонаций, продолжал:

– Говоришь, там много крови было? Знаю я один такой случай, когда все кровищей залили... – он понизил голос, бормоча, словно про себя. – Вот и проверим, чья кровь. А?

Я на все был согласен, так как совершенно потерялся и совсем не знал, что делать, как себя вести, а уж тем более не понимал, как это мы проверим, чья кровь там была разлита. Но уже во всем готов был положиться на Острикова, моя-то голова сейчас никак не соображала.

– Протокол осмотра-то есть у тебя? – деловито продолжал Остриков, и от его монотонного глуховатого голоса становилось на моей душе все спокойнее. И я даже поверил в возможность чуда: вот сейчас старый доктор все разъяснит, и преступление раскроется. А вместе с тем вернется ко мне мое доброе имя...

Но тут же я вспомнил, что уже испытывал такие чувства, когда отправлял Маруто в притон госпожи Петуховой. Тогда я тоже ждал, что все разъяснится; а все только усугубилось до такой степени, что я вынужден скрываться, опасаясь обвинений в нескольких убийствах.

– Кровь, кровь... – бормотал между тем Остри-ков, – кровь – она все расскажет... Помнишь, «Русскую правду», крокодил? Как там сказано, в статье второй было? А?

Я помотал головой; если я и изучал памятники русского права, то уж сейчас мне было не до цитирования. А доктор Остриков и не ждал ответа, сам продолжал:

– «Если кто избит до крови или до синяков, то не искать этому человеку свидетелей»... Так, крокодил? Кровь – улика, все расскажет... А дальше там что? «Если же на нем не будет следов, то пусть придут свидетели, если же не может, то делу конец».

– Но как же мы узнаем, чья кровь на вещественных уликах? – растерялся я. – Ведь наука тут бессильна. Нельзя отличить кровь одного человека от крови другого...

– Вот как? А что, именитые профессора не умеют даже отличать кровь человека от крови млекопитающего? – Остриков хитро прищурился.

– Но помните дело мадемуазель Симон-Де-манш? Ведь когда в доме ее любовника, господина Сухово-Кобылина нашли кровяные следы, полиция обратилась в Медицинскую контору, чтобы доктора ответили, не человека ли это кровь...

– Как не помнить! – саркастически ответил старый доктор и закашлялся астматически. – А вот ты откуда помнишь его? Ты ведь тогда под стол пешком ходил, а?

– Ну так что ж... Я читал заключение Медицинской конторы...

Остриков кивнул, не переставая кашлять. Наконец, достав платок, а вернее – неровный лоскут прокипяченной льняной тряпки, и утерев рот, он произнес:

– «Что же касается вопросов, человеческая ли кровь на кусках дерева, или нет, и к какому времени должно отнести появление кровяных пятен, то решение этих вопросов...»

– «...лежит вне границ, заключающих современные средства науки», – закончил я.

– Ах ты, крокодил! – Остриков отечески потрепал меня по макушке (еле достав, хоть мы и сидели рядышком). – А не ты ли опыты проводил тут у меня, сравнивая величину кровяных телец в пятнах? По Вирхофу и Брюке? А?

– Но ведь это были только опыты, – робко возразил я, – не имевшие доказательственного значения...

– Ах, оставь ты это, – поморщился мой наставник. – Тебе ж не заключение заказали. Сам должен убедиться.

– А вдруг эта теория ошибочна? – сомневался я.

– Если бы да кабы... – проворчал Остриков и повел меня в «кабинет» (так он называл крошечную выгородку в своей каморке, где стоял у него столик для опытов, имелся умывальник, так как для опытов требовалась вода, и микроскоп с предметными стеклами).

– Что нам потребно для такого опыта? – бормотал он про себя, перемежая фразы кашлем. – Вода, глицерин, поваренная соль. Сулема... Нет, лучше раствор едкого калия...

Достаточно быстро он изготовил жидкость для исследования, забрал у меня нож, который я утаил при передаче дела Плевичу, а также фрагмент картона, на который я перенес кровяные следы со стены зеркальной залы, где обнаружен был труп. И пока готовились препараты, Остриков побуждал мою логическую мысль искать разгадку происшедшего.

Я уже ответил ему, что протокола осмотра у меня нет с собою, но что каждое слово этого документа я помню отчетливо.