Алая маска - Елена Топильская

– В котором часу Фомин сюда пришел? – задал я вопрос Соне, и она добросовестно задумалась.

– Еще полуночи не было, – наконец ответила она.

Значит, Гурий появился тут сразу после нашего с Маруто ухода.

– А вы с ним удалились?... – я деликатно не стал договаривать.

– Около двух, верно, – потупилась Соня, и я смешался.

Соня скорее всего говорила правду, так как торговля спиртным разрешалась только до полуночи, и хотя запрет этот соблюдался во всех питейных точках не строго, все же каких-то внешних приличий хозяева держались, и ночью старались не торговать в открытую. Значит, тот, кто хотел погулять в кабаке, должен был уж точно прийти сюда до двенадцати ночи. А ведь я только в двенадцать зашел в номер гостиницы у вокзала, а незнакомка моя появилась и того позже. И, несмотря на то что харчевня «Три великана» расположена совсем недалеко от гостиницы, то есть вполне возможно, похитив у меня часы, за несколько минут принести их сюда, все равно – около двух часов ночи я еще не спал, и обыскать мою одежду тогда было затруднительно...

От моих стараний припомнить в деталях, когда я в ту ночь уже насытился объятиями своей таинственной любовницы и провалился в сон, меня бросило в краску, и даже в жар, и смущение мое усилилось многократно от близости Сони.

Не так легко оказалось справиться со своими инстинктами; про себя я молил Бога, чтобы Соня не заметила моей краски, жара и замешательства. Она же, если и заметила все это, то не подала никакого виду, щадя, наверное, мои чувства. Наконец дыхание мое стало ровнее, и я смог вернуться к мысленному сопоставлению фактов.

Я подумал, что хоть и был увлечен своим неожиданным любовным виражом, и голова у меня была не совсем ясная, все равно я отвергаю возможность присутствия в номере еще одного лица, которое осмелилось бы обыскивать мою одежду, брошенную совсем рядом с постелью, до тех пор, пока я не заснул. В одном только нет сомнения: и часы, и записка, заманившая меня в номера мадам Петуховой, не случайно были мною утрачены, а умышленно похищены неким персонажем, прямо замешанным в убийстве неизвестного в баронском доме. Я считаю, что записка попала именно в их руки, по причинам, объясненным мной ранее: положенная в потайной карман, к тому же застегивающийся, она не могла быть выронена мной; ее искали в моих вещах целенаправленно, чтобы уничтожить всякое указание на то, по чьему приглашению оказался я в номерах. Что до часов – в пользу того, что они в руках злодеев, говорил факт, что они уже использованы.

Что ж, выходит, часы у меня были украдены еще до моего приключения в гостинице, вполне может быть, что и прямо здесь, в «Трех великанах», когда я заходил сюда вместе с Людвигом Маруто пообедать. Напрягши память, я еще раз удостоверился, что в последний раз видел свой хронометр именно тут, за столом.

К сожалению, ставши в последние дни завсегдатаем этого увеселительного местечка, я мог со знанием дела констатировать наличие среди местной публики, да еще в изобилии, специалистов по облегчению чужих карманов.

Либо, если это не так, и я излишне суров к здешним обитателям, – то, значит... Значит, Соня лжет. Не было у Фомина часов, или пришел он сюда много позже, или же мои часы подложила ему она сама, и это может означать лишь то, что она в сговоре с моими преследователями, и что она опасна для меня даже более Фомина.

– А что, милая, здесь у вас в богоугодном заведении можно запросто опиуму достать? – спросил я небрежно. На ум мне пришло, что я так же, как и Гурий Фомин, стал жертвой отравления в ту роковую для меня ночь, вот только где мне опиуму подмешали, тут или уже в гостинице, неизвестно. Могли и тут, если вспомнить, как сильно помутилось у меня в голове от рюмки листовки, поданной из местного буфета.

Соня пожала плечами:

– Можно достать...

Она явственно смутилась, и я решил не углубляться в неприятную для нее тему.

Что ж, итог моих самочинных разысканий в трактире «Три великана» был неожиданный, но малоутешительный. Гурия Фомина я так и не нашел, и даже не знал теперь, где его искать.

– Есть ли у тебя где укрыться? – спросил я девушку, которая, хоть и храбрилась из всех сил, но по всему было видно: на душе у нее кошки скребли.

Я уже имел удовольствие убедиться, что Гурий – человек отчаянный, импульсивный, делает прежде чем думает. И отягощать свою совесть еще и виной за то, что пострадает бедная Соня, было бы для меня слишком. Первым моим побуждением было укрыть девушку в том же месте, где намеревался я скрыться на время сам, – в каморке при анатомическом театре в больнице у Боткина, где служил (да и проживал постоянно там, на дворе, бобылем) мой старинный знакомец, судебный доктор Остриков.

Но по некоторому размышлению я отказался от этой идеи. Мои отношения с Остриковым, конечно, вполне позволяли напроситься в его каморку на ночевку и даже на постой, на неопределенное время. Порой бывало, что я засиживался у него за особо интересными опытами, штудируя заграничные журналы со статьями по медицине и криминалистике, и он от души – в том сомнений не было, – предлагал мне жесткую койку под одеялом из верблюжьей шерсти и стакан крепкого сладкого чаю с куском хлеба – обычную его вечернюю холостяцкую трапезу, а сам устраивался на потертом кожаном диване, бросив на него клетчатый плед и плоскую подушку со свалявшимся пером. И несмотря на близость – буквально за стенкой – мертвецких, где на низких широких нарах лежали, тесно друг к другу, обнаженные трупы, присланные для вскрытия, и где, казалось, самый воздух густ от флюидов страданий и ужаса, испытанного в предсмертные земные мгновения теми, чьи обезображенные тлением тела нашли последний приют в этих темных кладовых смерти, – несмотря на это мне было странно хорошо и уютно на жесткой остриков-ской койке. И даже тяжелый запах, текший из прозекторских, как бы старательно санитары ни намывали пол и столы щетками с карболкой, и неслышимый в ночной тишине выход газов из внутренностей мертвых тел не мешали мне испытывать странное умиротворение...

Но привести к старому отшельнику, пропахшему формалином, незнакомую ему молодую девушку и просить приютить ее, невесть на сколько, – было бы уж слишком. Да и неприлично, не говоря уже о том, что самой девушке соседство с разлагающимися мертвецами наверняка не придется по душе...

Что же делать?

И тут я вспомнил про майоршу Анну Теодо-ровну Кулебину. Тетка моя обещала, что Анна Тео-доровна сдаст жилье недорого; и хоть в данный момент денег у меня было негусто, я бы обязался погасить свой долг майорше в самое близкое время, если она пустит ненадолго Соню – переждать угрожающую ей опасность. Может быть, имя моей тетки откроет перед Соней двери майорской квартиры, надо только найти небольшую сумму на задаток.

Как ни храбрилась девушка, а беспокойство все же плескалось в ее глазах, и мне показалось, что она с облегчением восприняла мое предложение отправиться к майорше, но, безусловно, следовало дождаться утра, не будить же было почтенную Анну Теодоровну посреди ночи. Соня даже уверила меня в том, что у нее достаточно наличных средств для задатка, но я чувствовал себя обязанным погасить в дальнейшем, как только представится возможность, ее расходы.

Меж тем мы проговорили, видно, достаточно долго, так что в крошечное окошечко под потолком комнаты незаметно вползла утренняя влажная прохлада, окрашенная сероватой зарей.

– Пойдем, Соня, – я с сожалением поднялся с кровати, расправляя затекшие руки и ноги и с жадностью вдыхая через окно остро свежий воздух, который бывает только на стыке ночи и утра, и то не всегда, а лишь ранней осенью, пока не сгнила еще упавшая листва, придающая атмосфере такую щемящую пряность.

На всякий случай надо было справиться с адресом, записанным мне Алиной, хотя дом, в котором жила майорша Кулебина, я и так знал. Но все же я достал из кармана жесткую театральную программку, на которой тетка записала мне адрес майорши, развернул ее – и даже застонал от смешанных чувств. Я затруднился бы сказать, какое из чувств было сильнее, досада ли, сожаление о потерянном даром времени, или негодование, обращенное к самому себе. Пожалуй, последнего было больше. И как можно быть таким идиотом?!

Соня, видно, ощутила что-то, какие-то исходящие от меня флюиды этой досады и негодования, и с тревогой заглянула мне в лицо, а потом и в программку. Она не поняла, почему украшавший программку портрет итальянского тенора Карло Чиа-роне в сценическом костюме доставил мне такие сложные переживания. Ведь она не видела трупа неизвестного мужчины, лежавшего полуобнаженным в зеркальной зале дома барона Редена.

Вот и не пришлось ей удивляться, почему это тенор так похож на убитого. Похож и прекрасно развитой мускулатурой, и красивым породистым лицом. И даже алой маской-домино, которую он на картинке держал в руке. А над этим впечатляющим портретом вилась лента с именем тенора, написанным по-итальянски, латинскими буквами. И прочитав это имя, я застонал еще громче.