Лестничная площадка - Дубинянская Яна

— Грег!!!

Он даже не обернулся.

И дверь наконец распахнулась, и между ними двумя все еще высился остов тяжелого дубового шкафа, косо заслонявшего проем. Между Грегом — и тем огромным, багровым, бешеным. И тот, другой, с ревом кинулся вперед, не замечая преграды, и монолитная доска обрушилась, переломившись надвое с оглушительным треском.

Я заставила себя широко раскрыть глаза и увидеть, наконец, эту живую махину во всех деталях: волосатая грудь и отвисший живот в клочьях разодранной футболки, громадные ручищи, сжимавшие — одна ножку стула, а другая, окровавленная, горлышко разбитой бутылки, — темно-фиолетовая шея со вздувшимися жилами, квадратная небритая морда и заплывшие кровью глаза. И он рычал совершенно по-звериному, и было странно различить в этом рыке членораздельные слова:

— Где?!! Он?!!

Они с Грегом соприкоснулись, и я снова зажмурилась, и снова заставила себя смотреть — а гибкая, какая-то неправдоподобно тонкая фигура Грега уже полностью скрылась за монолитной спиной сумасшедшего быка, тот взревел и повернулся всем корпусом, а сверху начала медленно, как в кино, падать сорванная с петель высокая дверь светлого полированного дерева… И что-то оказалось на полу первое — то ли волосатая туша, неожиданно потерявшая равновесие, то ли этот прямоугольный кусок подавляющей роскоши, то ли…

А звука падения не было — все заглушила мелкая, густая, неотвратимая дробь выстрелов.

Дальше я плохо помнила. Что-то вроде оглушительного женского визга и отчаянного крика: «Не стреляйте!!!» Неужели это орала я? Нет, я ведь тогда страстно желала только одного — провалиться куда-нибудь, ничего не видеть, прикрыть голову ладонями. Но я куда-то бежала, зачем-то поднимая вверх скрещенные руки, и споткнулась на перегородившей наискось коридор двери, и на меня в упор смотрели круглые автоматные дула и бессмысленные плоские лица в камуфляжных касках… А потом вдруг увидела того — запрокинутая к потолку квадратная морда в сизой щетине, уже не багровая, а бледно-желтая, и только три все еще налитых кровью вытаращенных глаза — особенно глубокий и кровавый тот, что посередине…

И было еще мгновение затишья, и знакомое чувство колеблющегося мира, и тяжелое безвольное тело, которое я тащила неизвестно куда за руки, за голову, за воротник светлого плаща… Все обрывалось, все рушилось, оставалась какая-то секунда, не больше, я точно знала… А коричневая дверь, обитая старым дерматином, не хотела открываться, кто же мог, черт возьми, запереть эту дверь…

Зато подалась соседняя с ней — желтая, ровная и смолистая на стыках досок, пахнущая свежей сосной…

ГЛАВА IX

Дверь пахла свежей сосной, ровная и янтарно-желтая, а на стыках узких, плотно пригнанных досок выступали полупрозрачные капельки смолы.

Он сразу ее узнал, хотя никогда раньше не видел и видеть не мог. Впрочем, ему и не пришлось выбирать. С самого начала, едва оторвавшись взглядом от мечущейся по шкале стрелки, он не замечал ничего, кроме этой двери, ничего вокруг…

И она подалась так легко, без скрипа, словно там, за ней, давно дожидались именно его.

Но он до последней секунды боялся, что все это окажется сном, миражом, игрой его собственного усталого воображения, — и поэтому ринулся вперед суетливо, лихорадочно, неловко и, зацепившись ногой за невидимый порожек с той стороны, не удержал равновесия и растянулся во весь свой полутораметровый рост.

И зарылся лицом в теплый душистый ворох осенних листьев.

Он не встал сразу, а просто перевернулся лицом вверх. И успел заметить, как закрывается сама собой узкая сосновая калитка, отсекая тот, другой, страшный и ненужный мир. Справа и слева от нее расходились широким полукругом высокие, заостренные на концах бревна частокола, такие же желтые, свежеотесанные, все в заусеницах и крупных каплях смолы. А над ними было небо. Ярко-синее там, где в него вонзались контрастные золотистые колья, а выше просто голубое, чистое и огромное. И в самом зените неподвижно висело миниатюрное, просвечивающее, как кусочек белого гипюра, круглое облачко.

Он раскинул руки. Зачем вставать?

Кстати, сейчас, лежа на теплой осенней подстилке, можно было и поразмыслить не спеша над тем, что он, собственно, сделал, каким образом совершил этот фантастический побег. Действительно ли вялый, утомленный, не желавший напрягаться мозг сумел-таки восстановить в памяти и четко разложить по полочкам пьяные откровения Хэнкса? Сопоставить их с небрежно прочитанной по диагонали лет десять назад научной статьей какого-то профессора, фамилия которого начиналась то ли на «Т», то ли на «Р», статьей, где не очень-то аргументированно доказывалась материальность сильных человеческих чувств и желаний? И затем свести все это воедино на квадратной черной коробке с ровно светящейся красной лампочкой и мерцающей зеленой? И догадаться, что там, за дверью, в холле… что надо теперь же, немедленно выбежать туда…

Ничего он не продумывал, не анализировал, не сопоставлял. Он всего лишь бессознательно выполнил прямое практическое указание пьяного бандита, потрясавшего накануне черным прибором. Туда-сюда рубильником, проще простого.

Маленькое облачко в центре неба незаметно распалось на две половинки, и каждая из них неуловимо растворялась, становясь все более прозрачной, и вот они совсем растаяли, оставив Небо безупречно ясным и голубым.

Он приподнялся сначала на локтях, потом сел, разворошив желто-охристую подстилку, и, наконец, выпрямился. Частокол оказался не таким уж высоким — даже он, с его несолидным ростом, мог бы, подтянувшись на цыпочках, заглянуть на ту сторону. Вот только стоило ли? Там, за этим забором, могли оказаться дорога, поле, лес, река — но мог по-прежнему светиться мертвым люминесцентным светом миниатюрный квадратный холл перед президентской спальней, утыканный к тому же чужими разнокалиберными дверями, словно нелепая лестничная площадка… Он повернулся спиной к желтой сосновой калитке. То, что он теперь видел впереди, было реальным, однозначным, настоящим.

Сплошной ковер всех жарких оттенков осени взбегал на небольшой пригорок, где скромно, почти не выделяясь по цветовой гамме, стоял легкий двухэтажный коттедж с треугольной сказочной крышей. Дальше убегали до горизонта ровные стволики невысоких, в человеческий рост, деревьев тоже горячего, бордово-оранжевого сада. За ним тонули закругляющиеся по сторонам края частокола, создавая впечатление бесконечности и безбрежности этих золотых, медных и бронзовых владений, хозяин которых темной нескладной фигурой четко выделялся на фоне своей хижины-дворца. Фигура наклонялась, выпрямлялась во весь рост, слегка прогибалась назад и всем корпусом устремлялась вперед, затем, на секунду опять выпрямившись, снова наклонялась… Человек рубил дрова, только и всего.

Президент — или бывший Президент, да какое, собственно, это имело здесь значение… просто гость. Гость отряхнул с костюма несколько приставших к нему темно-желтых и светло-коричневых листьев, пригладил рукой коротко стриженные немногочисленные волосы и пошел здороваться с хозяином.

Человек рубил дрова. Увлеченно, даже азартно, почти творчески. Устанавливал маленький деревянный цилиндр точно посередине большого, возле темной монолитной колоды — так, что получалось что-то вроде языческого жертвенника. Потом примеривался сверкающим на солнце топором, коротко бил — и вспыхивал улыбкой каждый раз, когда в стороны разлетались яркие на расколе половинки. Он не складывал сразу дрова, и они россыпью лежали вокруг, как солнечные лучики на детских рисунках. Хозяин нагибался за следующим чурбаном, которых осталось не так уж много, — и он чуть ли не переламывался пополам своей узкой угловатой фигурой. Похожий на Дон Кихота. И еще на Авраама Линкольна.

Гость остановился рядом. Просто остановился, ничего не говоря, не здороваясь. Не так уж это легко — подойти, кашлянуть, протянуть руку, профессионально не опуская глаз, широко, тоже профессионально, улыбнуться. Сколько лет не виделись, ты совсем не изменился, старина. Неплохо ты устроился, как я вижу. А помнишь…