Плещут холодные волны - Василь Кучер

Варваре Игнатьевне интересно, сколько ему лет. А сколько можно было бы дать? Да дело не в годах! Он может привести сколько угодно примеров, когда старики женились на молодых, и имели детей, и хорошо жили. Да он и не на много старше Оксаны. Она будет с ним счастлива. Скоро оккупанты дадут ему отдельную комнату при городской больнице.

— Не знаю, ничего я не знаю, — с сердцем говорила Варка.

— Да тут и знать нечего. Мы любим друг друга. Давно встречаемся. Проголосовало наше время, — медленно и логично доказывал Момот.

— Проголосовало?! — удивленно, каким-то чужим голосом спросила Варка.

— Да, — блеснул льдинками пенсне Момот.

— А те, что головы свои сложили, и те, что на Кавказ уплыли и скоро вернутся в Севастополь, проголосовали?

Момот опустил голову и ничего не ответил. Она даже затряслась от злости, еле сдержалась, чтоб не выгнать его из дому. Только бросила куда-то в сторону, холодно и раздраженно:

— Кощунство! Среди горя и крови свадьбу праздновать. На пепелище родного дома. Нас люди проклянут. Такое горе везде, такое горе!

Момот поднялся и спокойно прошелся по комнате. Оксана гладила платье. Ольга чинила заводскую спецовку. Грицько готовил в сенях рыбацкие сети, не обращая внимания: на домашнюю перебранку. Он уже привык к тому, что мать сердилась на Оксану из-за врача, и не вступал в разговор. Не стоит мать злить. Ей и гак достается. Хорошо, хоть его не ругает и пускает в порт на работу к боцману Вербе.

В доме стало тихо. За окнами шумел густой дождь, у разбитого вокзала немец играл на губной гармошке тирольскую песенку. Сожженная огнем и солнцем, севастопольская земля жадно вбирала долгожданную целительную влагу. И от этого запах пожарищ и трупов стал еще острее. На руинах Корабельной стороны глухо и страшно рвались мины, выискиваемые немецкими саперами. Грохот стоял над разбитым городом, словно тут до сих пор шли бои.

Горе. Она правду сказала о горе, эта седая, убитая несчастьем женщина, оставшаяся без хлеба и денег в родном городе.

Врач Момот подошел к стене и снял старую гитару с большим голубым бантом. Усевшись на скамье, тихо заиграл старинную матросскую песнь о кочегаре. Он вел мелодию без слов, и только там, где повторялся припев, врач вдруг четко промолвил новые слова, которых никто еще не знал. Он проговорил их нарочито медленно, словно хотел, чтоб Варвара запомнила:

...И волны бушуют вдали,

Большое народное горе —

Враги в Севастополь вошли...

Варвара даже вздрогнула и подалась к нему грудью. Что это он поет? Да эти слова о большом народном горе лежали у нее на сердце, только высказать их никак не могла. Где он их взял, от кого услыхал? И зачем поет в доме у потомственных моряков? Для провокации или искренне, от души? Кто его поймет! Варка ждала, что он и дальше будет петь, но врач Момот уже положил на струны свою костлявую руку и заглушил звуки. Потом вскочил и, распрощавшись, убежал. Оксана бросилась вслед за ним.

Они стояли возле калитки какие-то тревожные и словно испуганные и горячо о чем-то говорили. О чем же? Наверное, про любовь, потому что Оксана нежно прижималась к нему, не стыдясь даже матери. Да что матери! Ни соседей, ни прохожих, ведь калитка была на холме, у самой дороги.

Так они и сломили Варку, обе дочери. Мать притихла, уже не ругалась, а, затаив грусть в сердце, временами только ворчала на Оксану. Что она могла сделать, если в Севастополе все стало каким-то чужим и далеким? И она молча терпела, тяжело вздыхая.

С этой сердечной печалью Варка и пришла в церковь. Стала в сторонке, среди нищих и калек, которые собрались сюда неизвестно откуда. Наверное, немцы разгромили какой-нибудь дом инвалидов, и старые люди, разбежавшись оттуда, не по своей воле сделались нищими.

Жалкий попик в потертой ризе, с белыми, даже зелеными от старости волосами, которые спадают на сгорбленные плечи; дьяк на деревянной ноге, подтягивающий охрипшим басом венчальную молитву; дружки у молодых за спиной; боцман Верба с черной повязкой на рукаве, на которой белеет фашистский крест-свастика. А то как же! В порту служит боцман Верба, немцам помогает, чтоб ты раком ползал! Если бы знала Варка, ни за что бы не стала спасать его из колонны пленных. Второй шафер криво улыбается, покусывая губы; его она не знает — из чужих, видно.

Поп тянет долго и нудно о том, что да убоится жена мужа своего. А Варка, грустно покачивая головой, думает: «Как же! Держи за обе полы. Она тебя убоится, если уж и матери не испугалась! Она тебе еще покажет, человек хороший. Ох покажет! Ты еще ее не знаешь, Оксану, а я хорошо знаю... Еще наплачешься с нею. Вишь, как все затоптала. Комсомолка, а в церковь пошла... Что только люди скажут?»

Варка тайком озирается, но знакомых людей в церкви нет. Только боцман Верба да вот эти нищие, что милостыни ждут. Правда, вертится еще и рыжий Вульф с двумя автоматчиками, начальник боцмана Вербы по охране морского рейда. Его тут только не хватает. Если уж приперся в церковь, так стой, как все люди. Да где уж! Вынул фотоаппарат и бегает с ним, как ненормальный. Фотографирует молодых: то присядет перед ними, то забежит сбоку, то перед попом станет и все щелкает и щелкает, чтоб тебя обухом по голове щелкнуло. Да еще и боцмана Вербу манит к себе пальцем, о чем-то его расспрашивает. Боцман от радости чуть не пляшет перед Вульфом и тихо объясняет ему:

— Господин капитан, это молитва такая, чтоб она, невеста, значит, убоялась мужа своего. Гут, господин. А венцов теперь нету, чтобы над головами молодых шаферы держали. Кто-то украл. Что? Ну, свистнул, значит. Цурюк! Ваших нет, и баста! Что? Полотенце чье будет? Да чье же — его поп себе возьмет. Гут. Зер гут... Что вы говорите? Ага. Была ли при большевиках в Севастополе церковь? Не было. Где венчались? В загсе. Что? Ну, в такой управе, значит... Да. Это первое венчание. Так и напишите в газету... Гут, гут...

Варка слышит некоторые слова, догадывается, про что боцман Верба плетет, и еще сильнее кусает побелевшие губы. А чтоб тебя черти качали...

Поп водит молодых вокруг табуретки, на которой лежит потрепанное Евангелие, а капитан Вульф бегает за ними и щелкает фотоаппаратом. Боцман топчется возле него и нашептывает:

— Что вы сказали, господин? Собор? Ага. Да, да. В соборе нельзя. Святыня. Там лежат адмиралы. Нахимов, Корнилов. Вот как! И адмирал Тотлебен! Гут. Дойч Тотлебен! Там пантеон. Нельзя в соборе. Да и потолок пробит. Дождь лупит сверху... Там не гут...

Поп отвлекся на минутку, обиженно шепнул боцману:

— Скажите ему, пусть не мешает. Это святотатство вмешиваться в службу божью... Здесь храм божий, а не казарма...

— Хорошо, но не забывайте, что капитан Вульф исполняет волю начальства, — объяснил боцман Верба. — Он внештатный корреспондент одного журнала. Он не для себя снимает...

Поп хмыкнул в бороду и запел дальше кое-как, комкая молитву.

Оксана стояла с Момотом на белом полотенце, бледная и хмурая, смотря на сиротливые огни свечек, холодно мерцавшие в темноте. Окна в церкви были забиты досками, а стеклянный купол сплошь покрылся пылью и не пропускал света. Варка взглянула на дочь и тихо всхлипнула в платок. Что ни говорите, дочка. Ей вдруг стало жаль Оксану, и она еле сдержалась, чтобы не разрыдаться в церкви. Варку раздражало вызывающее спокойствие Момота. Врач был в черном костюме и блестящих, хотя и стоптанных туфлях, смотрел на всех исподлобья, а на Оксану, пока их венчали, даже не взглянул. Оксана заметила это и еще сильнее опечалилась.

Мать не дождалась конца службы, выбежала из церкви и, не помня себя, помчалась через руины и пепелища на Корабельную сторону. Глаза полны слез. Света белого не видит. Но никто не остановил, не спросил, какая у нее беда. Сейчас всем матерям тяжко. У той сына нашли и забрали в гестапо, у другой — мужа. А у третьей дочку увезли в концлагерь. Каждая мать бежала своей тропкой, не видя земли под ногами от горьких слез. Кому же утешить Варвару в такое время? У каждого горе...

И свадьба вышла какая-то горькая и грустная. Словно поминки, а не свадьба. За столами, по обе стороны молодых, сидели девушки из типографии и Морского завода, боцман Верба с шафером и трое сослуживцев Момота, не то фельдшеры, не то санитары, да два престарелых учителя из городской школы, Ольга, тетка из Дергачей со своей соседкой и кума с Лабораторного шоссе. Вот и все. И ни одного парня. Возле девушек торчал за столом рыжий и длинноногий Вульф, время от времени посматривая в свой словарь-разговорник, с помощью которого он и объяснялся. Не столько объяснялся, сколько хохотал, хватив разведенного спирта, который раздобыл врач Момот.

На лавке у двери сидел Грицько с ребятами, за обе щеки уминая жареную рыбу с пшенной кашей. Хлеба, нарезанного тончайшими ломтиками, им не дали. Его едва хватило молодым и гостям. Грицько с ребятами трудились над размоченными черными сухарями.