Нерон - Александр Кравчук

Правда, равно и юный император все еще не отдавал себе отчета в том, что власть вознесла его высоко. Он все еще не понимал, что человеческая трусость не имеет границ. Потому и медлил с возвращением в Рим, странствуя по различным городам Кампании. Боялся, не зная, как его встретит столица.

Когда наконец стало известно о приезде императора, Рим сделал все, чтобы он уяснил себе эти простые истины.

Весь город вышел цезарю навстречу. Народ стоял согласно делению на административные округа. Сенаторы явились в торжественных одеждах. Отдельный ряд составляли женщины и дети. Чудом спасенный властитель благосклонно принял радостные приветствия своих подданных. Сначала он отправился на Капитолий, где принес надлежащую жертву самому достойному и великому — Юпитеру.

А ведь все, начиная с сенаторов и кончая ничтожным поденщиком, знали, что они воздают почести и радостно приветствуют преступника-матереубийцу. Не опасались даже говорить об этом. Ибо если доносчик и подслушает — что из того? Не подаст же он в суд, ведь даже открыто принять и предъявить подобное обвинение означало бы гибель для всех — для судей, для обвинителя, для ответчиков и свидетелей.

Агриппина не пользовалась уважением среди простого люда и сановников. Но преступление, жертвой которого она стала, потрясло всех. Кружили россказни о том, что Нерон после убийства матери вел себя как выродок, россказни придуманные, нелепые и, однако, вызывавшие доверие. Будто бы сразу после убийства Агриппины палачами император отправился в Байи, где внимательно осмотрел тело убитой. При этом сказал с одобрением:

— Я и не знал, что моя мать была так красива!

А поскольку его мучила жажда, он в ходе этого осмотра попивал вино. Говорили также, что уже ранее и многократно он пытался умертвить мать, прибегая к различным способам. Трижды приказывал подать ей яд, но безрезультатно, так как она, отлично зная обычаи императорского двора, уже много лет в малых дозах принимала различные смертоносные яды. Ходили слухи и о том, что архитекторы сконструировали в одном из домов Агриппины свод, который должен был рухнуть в нужный момент, но этого не удалось удержать в тайне. Наконец, поговаривали, что Агриппина, зная о враждебности К ней сына, пыталась спасти себя, побуждая его вступить с нею в кровосмесительную связь, и Нерон уступил бы, но Сенека успел подослать Акте. Та напугала его:

— Твоя мать утверждает, что ты спишь с ней. Если солдаты узнают об этом, они повернут оружие против тебя.

Простой народ смело выражал свое презрение к властителю. На стенах столицы появились надписи: «Орест, Нерон, Алкмеон — все матереубийцы». На одном из монументов императора кто-то повесил кожаный мешок. Ибо в давние времена такова была кара для тех, кто умертвил родителей или кого-то из близких родственников: убийцу зашивали в кожаный мешок вместе с собакой и змеей, а мешок сбрасывали в Тибр. К концу республиканского правления этот жестокий обычай забылся, но восстановил его беспощадный ко всем преступникам император Клавдий.

Четыре года назад Сенека посвятил Нерону трактат «О милосердии». Поскольку философ не упускал любой возможности высмеять мертвого властителя, он ехидно писал: «Твой отец в течение пяти лет приказал зашить в мешки больше убийц своих близких, нежели (как сообщают) их зашили за несколько веков. Ибо, пока это самое чудовищное из всех преступлений даже не предусматривалось законом, не было и детей, которые осмелились бы его совершать. Люди большого ума, великолепно знающие проблемы этого мира, предпочитали не упоминать это невероятное и выходящее за пределы всякой дерзости злодейство, нежели указать путем самого введения кары, что оно допустимо».

Это была изворотливая аргументация, приведенная лишь для того, чтобы любой ценой внушить отвращение к памяти Клавдия. Написав это, Сенека и не предполагал, что через несколько лет он сам будет обвинен, почти наравне с Нероном, в преступлении именно такого рода. Не без оснований говорилось:

Это он был воспитателем императора. Это он составил лживое письмо в сенат!

Нашлись и такие, кто приписывал Сенеке некий демонический замысел. Он вполне сознательно подталкивал императора к чудовищному убийству, чтобы вызвать к нему отвращение у всех, а потом самому захватить власть.

Однако больше, чем Сенеку, и заслуженно, в этом обвиняли Поппею.

У нее имелись конкретные причины настраивать Нерона против матери. Император не решался на развод с Октавией, и — это было очевидно — главным образом из-за своего страха перед Агриппиной. А к замужеству честолюбивая Поппея стремилась все откровеннее. Словно бы в шутку называла Нерона подушным мальчиком, которому полезно наконец обрести немного свободы. Она спрашивала:

— Почему ты оттягиваешь свадьбу? Может быть, моя красота тебе недостаточна? А может, неблагороден мой род, хотя в нем были триумфаторы?

Однако она тут же добавляла:

— Конечно, не из-за этого. Подлинная причина в другом. Ты боишься, что, когда я стану женой, обнаружатся все несправедливости, допущенные Агриппиной в отношении сената. Выявится также, как ненавидит твою мать народ, раздраженный ее чванством и жадностью. А сама Агриппина потерпит только такую невестку, которая тебя ненавидит. Это позволяло бы ей вести интриги.

Поппея доходила до того даже, что угрожала:

— Я вернусь к Огону. Предпочитаю покинуть столицу и жить где-нибудь на краю света, только бы не видеть, как унижают императора и каким опасностям его подвергают.

Она говорила это подчас словно в шутку, подчас рыдая. Ее слова падали на благодатную почву. Нерон боялся матери — и отдавал себе в этом отчет. Он мог возмущаться Агриппиной, мог ей угождать, но в ее присутствии всегда был робок и неуверен в себе. Поэтому-то с таким удовольствием одобрял ее отъезды из Рима. Но и они не помогали. Агриппина, пребывая в Анции или же Тускуле, знала о каждом шаге своего сына, и сама мысль об этом отравляла императору радость забав, дурачеств, попоек.

Агриппина погибла, чтобы Нерон мог стать Нероном.

Назначения

Рим и Италия долгое время находились под впечатлением страшных событий той мартовской ночи в Байях. Население провинций к известию о смерти Агриппины отнеслось с меньшим интересом. Многие простые крестьяне на Ниле, Дунае, Родане и Таге наверняка никогда не узнали об обстоятельствах, в которых погибла мать императора. Разумеется, в более крупных городах сразу поспешили продемонстрировать свою радость в связи со спасением властителя. Торговцы и крупные землевладельцы, вероятно, с жадностью поглощали новости из далекой столицы. Однако как для богатых, так и для бедных крестьян во сто крат важнее, в сравнении с драмами императорского дворца, было то, что происходит в резиденции наместника; он был хозяином их жизни и добра. Итак, если говорили о смерти Агриппины, то прежде всего в связи с вопросом, вызовет ли это какие-то передвижения на постах наместников. Одни утверждали, что нет, ибо Агриппина ведь уже давно никакой политической роли не играла. Другие считали, что правительство захочет показать свою силу и владение ситуацией, поэтому произведет множество изменений.

Они были правы. После смерти Агриппины, в 59–60 годах, многие провинции получили новых наместников. И при этом подобранных умело и разумно. Правительство явно стремилось продемонстрировать, что будет продолжать прежнюю политику заботы о провинциях. Более того, хотело доказать, что только уход коварной Агриппины позволяет юному императору распространить в полном блеске свою доброжелательность на весь род человеческий.

Правда, одно из первых назначений, вероятно, было вызвано не заботой о провинциях, но желанием убрать из Рима неугодного человека. Им был Отон. Поговаривали, что Нерон намеревался сослать его на какой-нибудь остров. Однако в защиту бывшего мужа Поппеи выступил сам Сенека. Добился только одного: Отон уехал из Рима с почестями, как наместник Лузитании, или нынешней Португалии, и Западной Испании. Назначение было необыкновенным, ибо обычно наместничество получали бывшие консулы или бывшие преторы, и то через несколько лет после того, как оставляли эту должность. А тем временем юный Отон занимал доныне самую низкую должность, не дающую прав на наместничество, — был квестором. У него не было никакого ни административного, ни военного опыта, его считали повесой, мотом, человеком, лишенным каких-либо моральных принципов. Все в Риме знали, какова истинная причина столь необыкновенного назначения. По столице кружили стишки такого содержания: «Ты интересуешься, почему Отон отправился в почетную ссылку? Потому что спал с собственной женой!»

Однако выбор оказался удачным. Вдали от утех и удовольствий столицы Огон сделался как бы другим человеком. Был работящим и энергичным, не запятнался вымогательством и злоупотреблениями. И управлял Лузитанией долго, почти десять лет. Помнил ли он, что сто двадцать лет назад именно эту провинцию получил некий Гай Юлий Цезарь, второразрядный в ту пору политик, известный соблазнитель, смутьян, несостоятельный должник? Помнил ли, что именно наместничество в Лузитании открыло Цезарю путь к блистательной карьере? История подчас повторяется.