Евтушенко: Love story - Илья Фаликов

Вряд ли только склонность к парадоксу понудила его когда-то сказать: «Стихотворцы обоймы военной / Не писали стихов о войне». Поэт войны, не писавший о войне? Так. Да не так. Межиров всегда шел на сознательную аберрацию зрения, на перемену его угла, и предмет рассмотрения — в данном случае война — менялся, переходя из эмпирики в онтологию. У Межирова была книга «Проза в стихах». Название книги — намек на строчки Ходасевича:

С той поры люблю я, Брента,Прозу в жизни и в стихах.

Проза в стихах, как принцип этой поэзии, закономерно и неуклонно из быта ушла в бытие. Поскольку быта нет, а жизнь еще жива. Проза в мире, лишенном быта. Это и есть проза в стихах. Межиров не зря вступается за Маяковского: «…на русскую и мировую поэзию оказала влияние исключительная глубина ритмического дыхания Маяковского…» Автогерой раннего Маяковского — Раскольников начала XX века — на исходе столетия трансформируется в межировского игрока. Маяковский искал выход в самогероизации. Межиров ищет самооправдания. Но ведь кто-то виноват? Виноват. ТОЛПА. Сквозит романтический праисточник его поэзии. Его большой игры.

Все круче возраст забирает,Блажными мыслями беднейОт года к году забавляет.Но и на самом склоне дней

И, при таком солидном стаже,Когда одуматься пора,Все для меня игра и дажеТо, что и вовсе не игра.

И даже, крадучись по краю,В невозвращенца, в беглецаИ в эмиграцию играю,И доиграю до конца.

Об игре сказал Пастернак:

Сколько надо отваги,Чтоб играть на века,Как играют овраги,Как играет река,

Как играют алмазы,Как играет вино,Как играть без отказаИногда суждено…

Или — Мандельштам: «Играй же на разрыв аорты…» Или — Давид Самойлов: «Я превратил поэзию в игру / В своем кругу…»

Евтушенко брал уроки игры у старших.

Игра, авантюра, запах опасности, риск из любви к риску. Евтушенко было 17 лет, когда, выйдя из окна на девятом этаже, он пошел по тоненькому ржавому карнизу со стопкой водки, разыгрывая Долохова из «Войны и мира», чтобы доказать собственное бесстрашие. Это описано в поздних стихах («Прогулка по карнизу», 2004).

Как в годы сталинские я выжил?А потому что когда-то вышелв окно девятого этажа.Карнизом межировского домая шел, неведомо кем ведомыйи стопку водки в руке держа.

Я, улыбаясь, шел по карнизу,и, улыбаясь, глядели снизустарушки, шлюшки, а с крыш — коты,ибо я был молодой да ранний,как исполнение их желаний —на мир поплевывать с высоты.

Я неизвестен был, неиконен,и Саша Межиров и Луконинв окно глазели, как беззаконен,под чьи-то аханья и галдеж,как будто кто-то меня направил,я шел спасительно против правил.Лишь не по правилам — не упадешь.

Авангард как поэтика и как миропонимание — то, чему Межиров возражает всем составом своего некогда заявленного им консерватизма: «Ну да, конечно, я консервативен». На взгляд Межирова, авангард «не хорош и не плох», но он — усталость человеческого духа, «лес поваленный, непрореженный, — / Ни лесничества, ни топора, ни пилы…». Более того:

Нет, недаром из Геббельса                                      наш «Броненосец» исторгНастоящий восторг.

Еще более того:

Жаль, конечно, что я с человечеством спорю.

Если прислушаться, спорит Межиров не слишком. Стиховые достижения модерна хорошо им усвоены. Он не избежал ни одного из нерадикалистских приемов прежних поэтик, предшествующих ему, но — сокровенно, в бунинской дозе. В ранних своих вещах, как кажется, он связан больше всего с конструктивистами, в частности с Луговским и с Пастернаком эпохи «Лейтенанта Шмидта». Этот источник пробивал и ямбическую почву «Баллады о цирке» — в «грубом монологе» якобы порывающего с поэзией автоперсонажа:

Вопрос пробуждения совести                                                  заслуживает романа.Но я ни романа, ни повести                                                 об этом не напишу.

Мнима его защищенность аскетизмом стиля. Он открыт как мало кто. Страшное свойство лирики. Его легко обвинить, уязвить. Ничегошеньки он не упрятал за туманами недоговоренностей. Он наиболее силен в лиризме малого эпоса. «Баллада о цирке», «Серпухов», «Календарь», «Прощание с Юшиным» — его вершины. Но и сам жанр маленьких поэм он ужимает до стихотворения, стирая межжанровую грань. Кабы существовала антология великих стихотворений XX века, там среди таких шедевров, как блоковская «Незнакомка», пастернаковский «Август», «Враги сожгли родную хату» Исаковского, мартыновский «Прохожий», стоял бы и «Серпухов», самые русские стихи Межирова.

А на Сретенке в клетушке,В полутемной мастерской,Где на каменной подушкеСпит Владимир Луговской,Знаменитый скульптор ЭрнстНеизвестный глину месит,Весь в поту, не спит, не ест,Руководство МОСХа бесит.Не дает скучать Москве,Не дает засохнуть глине.По какой-то там из линий,Славу богу, мы в родстве.

Он прервет свои исканья,Когда я к нему приду,И могильную плитуНяне вырубит из камня.

Ближе к пасхе дождь заладит,Снег сойдет, земля осядет —Подмосковный чернозем.По весенней глине свежей,По дороге непроезжей,Мы надгробье повезем.

Родина моя, Россия…Няна… Дуня… Евдокия…

На подлинную трагедию Межиров выходит в Иерусалиме:

Стену Плача                   обнять не смогу,                                            даже и прислонитьсяК ней лицом                     на одно, на единственное мгновенье,Даже просто войти                                в раскаленную тень                                                              от ее холодящей тени.

Поклон Бунину, его стене («У ворот Сиона, над Кедроном, / На бугре, ветрами обожженном, / Там, где тень бывает у стены, / Сел я как-то рядом с прокаженным, / Евшим зерна спелой белены)».