Вазкор, сын Вазкора - Танит Ли

Тут с тех же стен, с которых соскользнули нападавшие, спрыгнули городские рабы, Темные Люди, с их синими выбритыми макушками и деревянными лицами-чурбанами, подобно уродливым ожившим изображениям, заведенным каким-нибудь обезумевшим волшебником. Без единого боевого клича или смертельного стона они ринулись на мечи серебряных масок и прикончили их. По завершении боя рабы молча скользнули назад.

В тот вечер я подошел к Эррану и попросил охрану из Темных Рабов. Он ответил, что таковая у меня всегда была, а кто же еще, по-моему, составил подкрепление?

Бесплодное нападение было организовано Ореком, человеком Кортиса, родственником и обожателем Демиздор. Эрран не стал предпринимать ответных действий. Я был жив. Кортис потерял людей, которых у него и так было мало, и Орешка, несомненно, заставят пожалеть о своем порыве.

Прошло три городских месяца, почти четыре по календарю племени. В глубоких верхних долинах далеко на востоке от Эшкорека крарлы пережидали снега в своих палатках. Тот другой мир, с которым я навсегда покончил, казался мне историей, которую я прочитал в одной из эшкирских книг. Я возвращался туда только в своих снах, снова воевал в их войнах и жил по их законам. Мне снилось, что я убиваю Эттука, но не так, как на самом деле, при помощи энергии, которая вспыхнула только однажды подобно молнии, а своими руками или ножом. Снова и снова я сворачивал ему шею или вонзал нож в его пузо; снова и снова он поднимался, кроваво смеясь, и мне приходилось схватываться с ним опять. Был также еще один кошмар, от которого я вскакивал в поту. Я видел в этом сне Тафру, всю черную, в ее черном платье и шайрине, с черными волосами, в которых до последнего дня не было ни одного седого волоса. Она стояла над колодцем, а за ней, ослепительно белая на фоне ее черноты и серого тумана сна появлялась женщина, подобная вампиру, в белом платье, с белыми волосами, и белая ткань закрывала ее лицо. Она долго неподвижно стояла за моей матерью, и Тафра не видела ее.

Потом очень медленно эта женщина отводила вуаль от лица, и оказывалось, что у нее не лицо, а серебряный череп, и она не женщина, а большая кошка, рысь. И в этот момент я понимал, что Тафра стоит не над колодцем, а над могилой.

Сны обладают странной силой. Какими бы банальными и детскими мне ни казались их символы, я не мог освободиться от них, и с интервалом приблизительно в двадцать дней я пугал девушек, деливших со мной ложе, тем, что кричал и бился, как будто на меня напала целая армия.

Но однажды наступила ночь, когда сон начался по-старому, и я начал трястись и содрогаться во сне, но внезапно все изменилось. Вуаль упала с лица белой женщины, и открылись только стертые от дождя и непогоды черты статуи, поросшие мхом и безобидные, а моя мать Тафра наклонилась к колодцу, и когда она выпрямилась, она была красива, как в моем детстве. Это было изгнанием того сна. Он больше никогда не повторялся. И спасла меня от него Воробей, моя музыкальная девушка. Она сказала мне утром, что я кричал во сне, и она шепнула мне на ухо, что все хорошо, не будя меня. Она давно научилась этой хитрой уловке, чтобы успокаивать кошмары сестры, когда они спали вместе в маленькой бедной кровати в бедном квартале Эшкорека.

Несмотря на предложения Эррана, насколько мне известно, ни одна девушка не забеременела от меня, да и ни от какого другого мужчины, коли на то пошло; за все время, что я был там, я ни разу не видел приподнятого над животом пояса, хоть и множество поднятых юбок, которые могли бы объяснить вздутые впоследствии пояса, и детей вообще было мало. Я подозреваю, что городские женщины стали бесплодными, их чрево ссохлось, как мозги их мужчин, от легенд и чрезвычайной великолепной бедности. Повалил снег и задули ветры. Они грохотали по городу, как призрачная канонада.

Яростные кони любили гоняться с ветром наперегонки. Они проделывали это каждый день, когда их выпускали на равнины парка. Когда я был маленьким, Тафра сказала мне, что в ее племени богом ветра был черный конь; иногда он проносился по склонам, и у кобыл появлялись жеребята. Все эшкирские кони казались детьми этого бога ветра, когда он пролетал мимо, они возбуждались и, казалось, хотели гнаться за ним вслед.

Со-эсский конюший Синий Рукав сказал, что, когда установится мягкая погода, мы отправимся в долины северных гор на весенний отлов лошадей. Он прислонился к тонкому черному кедру и свистнул лошадям, которые с бешеной скоростью носились по коричневому тающему снегу равнины, а мощный ветер трепал их гривы и развевал хвосты.

Слева от нас тесная группа грумов распалась, они указывали на аллею с зелеными гниющими статуями; Эрран приближался на лошади в малиновой сбруе, с ним было около тридцати серебряных и группа золотых. С ними были и женщины, их вуали и накидки вздувались на ветру.

Все мужчины на равнине сдернули свои маски, за исключением тех, кто, как я, был уже без маски. Я почти никогда не утруждал себя своей металлической кожей — произведением какого-то ремесленника в виде головы сокола, — а носил ее, пристегнув к плечу, как делали другие, когда ходили с обнаженным лицом.

Даже некоторые лошади прекратили бег, как будто почувствовали рядом хозяина, и замерли на месте, кося глазом.

Эрран выехал на равнину, сопровождаемый своими спутниками, и осадил лошадь, повернув свою золотую голову леопарда.

— Синий Рукав, — позвал он конюшего.

Синий Рукав поспешил к Эррану. Он поклонился и стоял, отвечая на вопросы кивками и короткими смиренными предложениями. Как все собаки Эррана, он был хорошо вышколен.

Я взглянул в сторону серебряных, особенно женщин. Я видел мало самок этого класса. Они обычно не делили вечернюю трапезу с командирами. Ни одно лицо не было открыто. Даже округлые груди и руки, так часто предлагаемых взгляду во дворце, были закутаны от холода. Потом я увидел оленью маску Демиздор.

Я не видел ее сорок или пятьдесят дней, и в последний раз я мельком видел ее на расстоянии. Она прогуливалась в высокой галерее в своем желтом платье, но почувствовав мое присутствие, ускорила шаг и ушла.

Сегодня на ней был черный меховой капюшон, и хотя лицо было еще серебряным, платье было отделано золотом и его бархатные рукава позванивали золотым звоном. Но она была не с Эрраном, а с коренастым золотым Медведем. Он играл ее запястьем в бархатной перчатке, но она смотрела прямо на меня.

Эрран назвал во второй раз мое имя, или то имя, которое мне дали здесь.

— Вазкор.

Я подошел к нему, более неторопливо, чем конюший, положил руку на шею его лошади; она знала меня, я принимал участие в ее обучении месяц назад. — Мой повелитель.

Несколько дам забормотали, что я не поклонился (я никогда этого не делал), и я услышал, как какой-то мужчина сказал: «Это гордая собака смешанной крови из племени».