Утро нового года - Сергей Черепанов

— Не намерен ли драться?

— Ты сволочь!

— Отлично сказано! Но я не представляю, будет ли тебе приятно перепахать землю носом?

Ссора могла зайти далеко, и он взял себя на узду.

— Вспомни, ты ни разу не поборол меня. Ты слабее. Кроме того, ты разгневан. Первым же ударом я свалю тебя вот в эту канаву. Лучше не искушай. Я противник низменных и пошлых инстинктов. И мне нельзя драться вообще…

— А хватать чужую девку не низко?

— Так не отзываются о девушке, если ее уважают. Я тебе советую, по крайней мере, при мне не грубить.

— Что же ты не позвал ее к себе ночевать?

— Ну, знаешь, Корней! Кажется, я влеплю тебе оплеуху. Отодвинься с пути!

Корней отступил на шаг.

— Хорошо! Ты благоразумен. А завтра извинись перед девушкой хотя бы за свое прежнее хамство, постарайся ее убедить в своих честных и добрых намерениях, и я уверен, она сумеет тебя простить.

— Я окурки и объедки не подбираю…

— Какая ж ты дрянь! — брезгливо бросил Яков и, поправив перекинутые через плечо ботинки, прошел мимо.

Двери в сенях Авдотья Демьяновна на ночь не закрывала. Тут стоял самодельный кухонный шкаф, ведра и железная кровать, где Яков спал до наступления зимних холодов.

Он пробрался на цыпочках по половикам, стараясь не шуметь и не бренчать, — не тревожить бабушку, — повесил на веревку мокрую одежду, пошарив по столешнице, взял оставленное для него молоко.

Вот и ссора! Как все глупо и пошло! Но если бы драка…

Представилось такое: мокрый, избитый Корней встает из грязной канавы. «Черт возьми, — говорит ему назидательно Яков, — ты должен прочувствовать, чем отличается век двадцатый от первобытного! На таком здоровущем бугае впору пахать огороды, а ты выгуливаешься и «бросаешь окурки». Это идиотский взгляд на свободу личности! Нравственный принцип турецкого султана! Вот я так стал бы радоваться, будь со мной такая девчонка. Наверно, удивительно приятно быть любимым? А ты «не подбираешь окурки»! Разве ты уже успел «покурить»? Кто тебе поверит! Врешь ведь! Иначе бы не караулил! Но допустим, ты бы успел, потом бросил. Тогда мне пришлось бы повернуть твою башку затылком наперед, глазами назад, — живи так, смотри только в прошлое, черт с тобой!»

А Тоня еще совсем девчонка, немножко сентиментальная, вспыльчивая, по-деревенски грубоватая, требовательная, но, как родниковая вода, чистая. Нельзя мутить воду, нельзя отнимать веру в честность, в доброту, Тоня выросла в этой вере и доброте…

Он вернул себя немного назад, к тем хорошим минутам, к тому дому, где стоял с Тоней. Косые струи дождя хлестали по ногам, Тоня пряталась под пиджак и твердила:

— Яшка, ты же простудишься, возьми, укройся хоть половинкой!

Но ему было жарко, пересыхали губы от сладкой дурноты. А он так и не решился испробовать эту жуткую сладость, — ведь Тоня не подозревала даже, какое предательство бродило тут, рядом с ней.

Дождь кончился, тучи скатились за степь.

— Я согласилась бы пережидать дождь здесь до утра, — сказала потом она. — С тобой хорошо, ты надежный!

Яков отрезвел и пошутил:

— Какой отчет ты представишь Корнею за сегодняшний день?

Тоня топнула ногой, побежала вперед, и он бросился ее догонять.

С промытого неба упала звезда.

— Посмотри, — сказала Тоня, — если звездочка долетит до земли и не сгорит, то желание исполнится. Скорее загадывай!

Огненный след прочертил почти половину неба, потускнел и сразу погас.

— Ну, значит, все-таки не судьба!

И отрубила рукой.

«Так вот, ты лжешь, она не окурок! — подтвердил Яков, снова мыслью обратившись к Корнею. — Но почему же я не решился? Мне было бы совестно перед ней! Она меня могла упрекнуть: «Ты, что это, Яшка, сошел с ума? Ведь я Корнея люблю!»

Всякая ложь противна.

Так во время войны развеялась семья Кравчунов. Мать, провожая мужа на войну, уливалась слезами, а через год привела в дом на его место мордатого мужика, одела его в мужнин костюм, положила в изголовье вышитую для мужа подушку. А чем кончилось? Мордатый мужик не прижился, продал дом, забрал деньги и смылся. Позднее мать пыталась хоть как-нибудь слепить разбитую семью, вернуть Якова, но она уже стала не матерью, а чужой, скверной женщиной, блудливой. Деревенские бабы, дождавшись мужей, безногих, безруких, бабы, сохранившие им верность, изгнали ее прочь.

Яков вышел из сеней, сел на ступени.

— Ты чего не ложишься? — спросила из темноты дома Авдотья Демьяновна. — Ай, не нагулялся?

— Думаю.

— О чем в эту пору думать?

— Обо всем, бабуня.

— Мне вот тоже не спится. Уж который час ворочаюсь с боку на бок. Не сползать ли на завод, поглядеть, отчего это брак-то у вас валом валит? Может, огни плохо держите? Да и поругаться попутно. Выговорить Богданенко. Куда ж он завод-то ведет? У меня ведь не залежится, все выговорю! Еще из ума, небось, не выжилась.

— Уже выговорили, бабуня.

— От себя добавлю. А еще об Антонине думаю. Жалко мне ее, не дай бог Марфе в когти попасть! Заклюет! Девчонка хоть и шебутится, норовится, вроде она самостоятельная, а где уж наша бабья самостоятельность? Ваш брат завсегда уговорит. Корней-то эвон какой…

Корней в это самое время легонько постучал в окно квартиры Лизаветы Ожигановой. Муж Лизаветы был на заводе, в третьей смене, Корней видел его, прячась у общежития, потому постучался уверенно.

— Сразу со свидания и ко мне, — горько упрекнула Лизавета. — Ах, Корней! Как ты платишь за мою любовь?

Он пришел к ней и в следующую ночь. У соседнего дома, на лавочке, припозднились две старухи, не кончив перебирать косогорские дела. Обе они замерли, едва Корней коснулся окошка. Лизавета уступала ему без оглядки, а он после несостоявшейся драки с Яковом Кравчуном ожесточился и загулял.

Перед рассветом, обманутый и оскорбленный муж Лизаветы ворвался в свою квартиру, кинулся на Корнея, пытаясь его придушить, Корней вырвался и выскочил из окна на улицу.

Это приключение не получило бы широкой огласки, не вмешайся в него Марфа Васильевна, побежавшая выручать позорно оставленную сыном одежду.

Муж избил Лизавету тихо, без большого скандала.

Марфа Васильевна, не проникнув в квартиру, дала полную волю языку, на улице, под окном:

— Блудня ты этакая! Сучка бесхвостая! — честила Лизавету во весь голос. — Мало тебе одного мужика, так парня подманиваешь, хомутаешь, крутишь ему дурную башку, к чужому добру подбираешься!

И брошенная Корнеем одежда, и опасение, как бы, смывая позор, Корней не вздумал взять к себе Лизавету, привели Марфу Васильевну в ярость.

— Ублюдница!

Наконец, Лизавета выплеснула из окна на простоволосую Марфу Васильевну кастрюлю холодных щей, выбросила брюки, ботинки, ремень, рубаху да оглушила таким звонким словом, от которого несчастная Марфа Васильевна попятилась.

Муж выгнал Лизавету, оставив на ее молочном лице багровый синяк. И никто ее, однако, не осудил. Зато по-всякому и по-разному привлек к себе внимание чиликинский двор. Авдотья Демьяновна даже плюнула в его сторону:

— Американцы, чтоб им на тот свет провалиться!

Так она крестила лишь тех, кто хапал и жрал до отвала, доходя до бесстыдства.

— Фамилию нашу пачкаешь, племянник! — строго шевеля усами, предупредил Корнея Семен Семенович. — Эх, не наша в тебе кровь!

А Мишка Гнездин, похудевший, трезвый, бросивший якшаться с Лепардой, набычился:

— Кобель! Попался бы мне, я сделал бы из тебя евнуха при дворе шах-иншаха! Иль берешь пример с меня? Но учти: Мишка Гнездин не трогал честных людей.

Недруги похвалили.

Толстый Валов фамильярно потрепал по плечу:

— Крой, пока не женат!

Просыпав идиотский смешок, по всегдашней привычке к нечистоплотности, выродившейся в порок, Иван Фокин преподал совет:

— Заведи-ко для сих подвигов поминальник или, по-нашему, по-бухгалтерски, приходно-расходную книжицу. Карманную, конечно! Не для обозрения. И вписывай. Прикрыл, допустим, курочку крылом, тотчас же пиши ее в дебет, разлюбил — списывай в кредит. Под старость подобьешь итог и, перечитывая, составишь баланс…

— А ты тоже балансы составлял ночью в конторе? — напомнил Корней. — В чью же пользу прибыль? Я хоть документы не воровал…

Он не оправдывал себя ни в чем. Все было скверно и до тошноты отвратительно: ощущение трусости перед Яковом, ревность, зависть, скандальная история с Лизаветой и, особенно, грабеж в конторе. Ни Якову, ни дяде, никому здесь, в Косогорье, он уже не мог рассказать об этом грабеже, чтобы не навлечь на себя новый позор. Разлад с Тоней Земцовой, история с Лизаветой — это было его личное дело, а пропажа документов… С какой целью? Чем она грозит и кому? Одному ли Матвееву? Рано или поздно она раскроется! Как тогда смотреть людям в глаза?…

Да, как смотреть людям в глаза, если ты прежде всех знал?