Утро нового года - Сергей Черепанов

Да, как смотреть людям в глаза, если ты прежде всех знал?

Не советуясь больше с матерью, он выбрал решение, единственно надежное, согласное с совестью и презрением к своим собственным слабостям.

Районный прокурор принял его уже на исходе дня. Человек, ничем не примечательный по внешности, в сером костюме, лысеющий, каких встретишь немало на улице, но грозный своим названием «прокурор!», вел беседу мягко и вежливо, не выпуская из внимания ни рук, ни глаз, ни выражения лица Корнея. Он изучал и присматривался, можно ли верить. И не давал передохнуть, обдумать, подобрать слова, пока все не выспросил.

— Значит, они потушили свет, когда вы постучали?

— Потушили и выбрались из конторы, — подтвердил Корней.

— А Валов где находился?

— Он, очевидно, дежурил за углом.

Прокурор побарабанил пальцами по столу.

— Надеюсь, вы не обмолвитесь о своем визите ко мне?

— Я не болтлив, — уже спокойно сказал Корней.

Беседа еще продолжалась долго, прокурор все уточнял и перепроверял, потом достал из сейфа заявление Матвеева, дал прочитать и попросил подтвердить.

Матвеев охватывал заводские дела широко, анализируя баланс, сравнивая доходы и расходы, цены и качество кирпича, снижение убытков и фактическую заводскую себестоимость, потери полезного времени, нарушения технологии и описывая факты невежества. Заявление занимало много страниц, увлекало глубиной экономических знаний, содержало много ссылок на документы, по-видимому, на те самые, за которыми охотились Валов и Артынов, но чтение этого значительного труда главбуха оставляло недоумение.

— Все правильно, все на месте, — подтвердил Корней, откладывая заявление в сторону, — а чего-то в нем не хватает.

— Чего же? — спросил прокурор. — Вы поможете выяснить?

— Вряд ли. Я не знаю!

Он мог бы, разумеется, кое в чем помочь разобраться или хотя бы просто сказать: «А почему? Почему все это происходит: приписки в отчеты, преднамеренное снижение затрат на производство, раздувание благополучия и вообще все, о чем пишет Матвеев? О чем спорят и по поводу чего ругаются косогорцы на оперативках, на собраниях? Почему?»

Прокурор смотрел ему прямо в лицо, но Корней, поколебавшись, все же не решился и повторил:

— Нет, я еще ничего не знаю…

— Вы будьте смелее, — подбодрил прокурор.

— Я не успел еще оглядеться на заводе как следует…

— Ну, что ж! — согласился прокурор. — Хотя бы и так. Осторожность не вредит. А если надумаете, приходите еще.

«Зачем еще раз приходить? С меня хватит, — как бы оправдываясь сам перед собой, подумал Корней уже в автобусе, по пути в Косогорье. — Чем дальше в лес, тем больше дров. Нет, с меня хватит пока что!»

Автобус остановился у конторы. Вечерело. Окна директорского кабинета плавились в багряных лучах заката.

С путей, от складской площадки, двинулся груженый состав.

Корней посмотрел на часы: уже время сменять на дежурстве Валова, мыкаться до утра. В обжиге опять произошел затор: с пылу, с жару, не давая остыть, кирпич грузили в вагоны.

Отправив состав, Валов прогуливался по пустой площадке.

— А что у вас больше дела нет? — спросил Корней.

— Нету, конечно, — развел руками Валов. — Я недоконченных дел не оставляю.

— Шли бы на станцию оформлять накладные.

— Ты ж мне, однако, мил человек, книжку с расчетными чеками не оставил. Как без нее со станцией расплатиться?

Наглый и развязный тон. Глаза, как бурава. Бес!

— Так что, придется тебе самому, мил человек, на станцию топать. А если велишь, схожу!

— Не велю!

— Вагоны-то опять простояли у нас больше положенного. Не забудь штраф оплатить. Сводка об отгрузке на столе у тебя. Директору я докладывал.

Приняв дежурство, Корней поужинал в столовой, разобрался с накладными на отгрузку и только к половине ночи собрался, наконец, на станцию. Состав с кирпичом еще стоял на путях. Оформление оплаты заняло часа два, станционный кассир, позевывая в кулак, поднимал и ставил свои штампы, как пудовые гири. Корнею тоже захотелось спать, поэтому, сокращая обратную дорогу, он пошел не по насыпи, не по шпалам, а по тропе лесной полосой.

Заросли акации, клена, тополя, бузины и красного барбариса сразу же оглушили его и ослепили мраком, застоем безмолвия. Здесь он бывал с Лизаветой. Каждый поворот тропы — с детства им избеганный и исхоженный. Тут ловили силками снегирей, гоняли сорок, а однажды поймали зайчонка. Серенького и пушистого. Мать отдала его собаке, и за это он, Корней, ненавидел собаку, пока та не издохла. Сюда прячется отец, если ему удается утаить из получки на водку. Глухота. Мрак. Только шуршит под подошвами песок и мелкая галька, и прошлогодний падалик. А вот тут, на повороте, где-то скрытая тьмой стоит береза, одна-единственная береза на весь лесок, старая, дуплистая, с вороньим гнездом на вершине.

Он остановился, раздвинул руки, чтобы тронуть березу, а из-за ее комля вдруг метнулась тень, и страшный удар обрушился на его голову. Не почувствовав даже боли, Корней ничком ткнулся в траву, в пряный сухой падалик, и замер.

С березы, из гнезда, вылетела ворона и стала кружить над зарослями, каркая.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ВСЕ ПРОСТО…

«А что, если все это не так, как я думал, как мне всегда казалось и как меня учила мать, а все совершенно иначе, и не так мне следует жить, и не так следует думать ?

Я пока что плыву по течению, а наступит, наверное, время, когда все порву, все растопчу, потому именно, что ненавижу то, в чем живу теперь».

— Ты теперь, как мусульманин, в чалме, — сказала Наташа, присаживаясь на стул возле кровати. — Болит еще сильно?

— Немного голова кружится.

Корней приподнялся, прилег на бок, стараясь не касаться подушки затылком.

— А я хромоножка.

Она поставила костыль, поправила пестренький больничный халат и уткнулась подбородком в ладони.

Так она приходила уже не первый раз, ее палата была рядом, за стеной.

В первый день Корней почти ничего не соображал. Была только боль. А потом вспомнил… Лесная тропа, выступивший из земли корень березы, запекшаяся на песке темная лужица крови и на ней яркий, ослепительно белый клубок солнца. Утро лишь начиналось. И на вершине березы каркала ворона. Он открыл глаза и сделал попытку встать. Дополз на четвереньках до насыпи, и там его нашли забойщики из бригады Гасанова. Как по покойнику, причитала мать, кому-то грозилась. Лицо Лизаветы. Не ей ли грозилась мать? А дальше — тряская и жесткая езда в машине, белые дома на городской окраине, острый, приторный запах лекарств, трудная боль, доктора и, наконец, то ли сон, то ли забытье. И вот прошло уже три дня.

— Обойдется, станем снова жить дальше! — весело ответил Корней. — Починят, подправят — живи, сколько надо!

— Хорошо еще так обошлось…

— Мне просто повезло!

— Михаил предполагает, что сделал это муж Лизаветы, в отместку.

— Какой Михаил? — заметив, как она вдруг покраснела, спросил Корней. — Уж не Мишка ли Гнездин? Как он к тебе пробрался?

— Так и пробрался, — храбро сказала Наташа. — Через двери, где все люди проходят.

— Вот пострел, везде поспел!

— Он теперь не пьет и не гуляет.

— Это мне известно: не пьет, соблюдает великий пост и постигает себя. Но каков, Мишка! Я, дескать вольный ветер, да девчонка одна привязала. Значит, ты и есть та девчонка?!

Мишка Гнездин, принаряженный и углаженный в ниточку, появился под конец дня, в тот час, когда собираются к больным родня и разные желающие их навестить. Не укладывалась как-то его репутация с вниманием и нежностью к Наташе, к ее беде, да он, очевидно, и сам это понимал и потому, как ни пытал его Корней, не признался ни в каких дальних намерениях. «Надо же все-таки когда-то стать человеком, — объяснил он свое отношение к Наташе, оставшись с Корнеем наедине. — От меня не убудет. Силы у меня на двоих, а пропадет она зря, ни в грош! Я чем смогу помогу, и сам около милых, добрых людей пооботрусь!» Мишка передал от себя в гостинец пачку дорогих папирос, ароматных и кислых, которых Корней никогда не курил, после чего допоздна, пока его не турнули, забавлял Наташу шутками или ворковал, как голубь. «Экое счастье из ничего! — думал Корней, глядя на них из своей палаты. — Мишка становится че-ло-ве-ком!»

Через несколько дней Корнею разрешили вставать с постели, — рана на затылке, нанесенная не то деревянным бруском, не то граненым прутком железа, быстро заживала. Он стал выходить в общий коридор, где в перерывах между лечениями бродили больные, каждый со своей судьбой.

Корней выделил из них несколько человек, особенно примечательных и симпатичных ему каким-то изумительно светлым, взглядом на все окружающее и притягательной теплотой, чего ему всегда не хватало, что напрочь изгонялось из холодного двора Марфы Васильевны.