Серебряные орлы - Теодор Парницкий

Он испытывал радость. Непомерную радость: значит, лгали занемевшие ноги, и гудящие виски, и бурное биение сердца. Он здесь ради Тимофея, а не ради себя. Чистая юношеская дружба поставила его на эту колесницу, а не мальчишеские сны. И он радовался, что так ловко удалось ему направить разговор на самое главное. Поистине, самое главное — так ведь, Аарон? Огорчало лишь, что приходится причинять ей боль воспоминанием о том страшном дне. Не настроит ли ее эта неловкость против него, не прервет ли разговор, не перечеркнет ли удачное начало.

— Так ты говоришь, в день казни предателя Кресценция? Да, припоминаю, ты стоял тогда рядом с учителем Гербертом. Но лица твоего я не запомнила. Да и темно сейчас, чтобы я тебя сразу узнала.

Правду она говорит: темно сейчас очень. Слишком темно, чтобы Аарон мог заметить, что притаилось в ее глазах, когда она вспомнила о казни изменника Кресценция! Он же испытал невыразимое чувство облегчения, хотя и не мог не вздрогнуть от ужаса! Канцлер Гериберт говорил как-то папе в присутствии Аарона, что, по словам Иоанна Феофилакта, Феодора Стефания горячо любила своего законного супруга. Как же ошибаются Гериберт и Иоанн Феофилакт! Ну конечно же, она любит только Тимофея. Неужели и впрямь не расслышала, как Аарон произнес его имя? И он повторил с нажимом:

— А по левую руку от тебя, благородная госпожа, стоял Тимофей. Тимофей из Тускула.

— Это какой же Тимофей? — бросила она небрежно, натягивая вожжи, чтобы обогнуть нагруженный бочками воз.

Не доверяет ему. Не хочет себя выдать. Не подозревает, что он все знает. Все! Как прекрасно она владеет собой — ничуть не хуже, чем конями.

— Какой Тимофей, спрашиваешь ты, благородная госпожа? Да тот, хорошо тебе известный племянник Иоанна Феофилакта, верный товарищ по изгнанию святейшего отца Григория Пятого.

— Погоди! — воскликнула она. — Высокий, златоволосый такой, красивый, с красивыми зубами? Так это он тогда стоял на стене, говоришь ты?

И засмеялась.

Аарон судорожно ухватился за поручень спереди колесницы. Выпал бы, если бы не схватился, до того неосторожно вскинулся он от ее смеха. Нет, дальше так не пойдет. Она должна ему довериться — напрасно утруждается, стараясь прикрыть смехом волнение своей души. Он же все знает — клянется ей, что все знает.

— Что все? Что ты знаешь? О чем ты говоришь, странный человек? — спросила она удивленно, не переставая смеяться.

А ведь сквозь смех пробивается явная тревога, явное замешательство. Эта тревога и это замешательство ободрили Аарона, и он заговорил все увереннее, все больше распаляясь:

— Я все знаю, говорю тебе. Я знаю, что Тпмофей любит тебя, а ты — его, благородная госпожа. Знаю, что он вот уже пять лет страдает по тебе и ждет тебя, ты же обещала ему себя в ночь страшного празднества в церкви святого Лаврентия, ты дала ему в день его изгнания зеленый платок, и, вступив в борьбу с мыслью о тебе, он лишился чудесных зубов, о которых ты изволила вспомнить, а святейший отец Григорий в награду за верность обещал тебя ему в законные жены, и государь император подтвердил это обещание, прежде… прежде… прежде чем…

Громкое рыдание сдавило дальнейшие слова. Из глаз его брызнули слезы. Феодора Стефания так резко дернула вожжи, что кони чуть не опрокинули колесницу. Еще миг — и они налетели бы на волов, тянущих воз с вином.

Он чувствовал ее дыхание возле своего лица. Вдыхал запах ее кожи. Выбивающиеся из-под чепца волосы ласкали его щеку. И хотя не стало светлее, чем раньше, он хорошо видел ее широко раскрытые глаза, ясно читал ее взгляд. Она смотрела на него, как на безумца.

И слушала его, как безумца. То и дело прерывала его слова смехом, гневным возгласом, почти презрительным, но чаще удивленным и смешливым. Но позволила сказать все. Выслушала внимательно. Более того, даже дала убедить себя. Хорошо, она встретится с Тимофеем.

— Какие дети! — восклицала она то и дело, хлопая бичом. — Два безумца, два чудака! Лишился зубов, говоришь?

— На следующий вторник сразу же после службы в Санта-Марии-ин-Космедии приходи в храм Фортуны, — передал Аарон на другой день Тимофею. — Непременно. Не придешь — пожалеешь.

В следующий вторник опять надо было что-то дать придворному, чтобы тот уступил место подле Феодоры Стефании. Аарон не без вздоха достал серебряную цепочку, подарок короля Этельреда лучшим ученикам гластонберийской школы. Придворный был другой, но улыбался многозначительно: видимо, прежний успел шепнуть что-то ехидное насчет Аарона, не иначе.

Опускающийся вечер застал Аарона в галерее старого Латеранского дворца, который Константин Великий отобрал у своей жены Фаусты и подарил папе Сильвестру Первому. Из приоткрытых дверей лился яркий желтый свет масляных светильников, и еще лились мягкие, сладкие, хотя несколько грустные звуки органа. Аарон то и дело с нетерпением заглядывал в щель: когда же это кончится? Свет четырех, а может, и шести светильников падал прямо на Феодору Стефанию, удивительно золотя ее пышные волосы и мех леопардовых шкур, на которых она возлежала, высоко вскинув подпираемую руками голову. Возле ее левого локтя лежали длинные, тканные золотом перчатки, ярко выделяясь на леопардовой шкуре. Справа в мягком, низком кресле сидел Гуго, маркграф Тусции. Поодаль стоял Иоанн Феофилакт. С его коротко подстриженной головы то и дело съезжал лавровый венец. Расставшись с великолепными рыжими кудрями, дядя Тимофея казался Аарону смешным. Зато растянувшаяся на шкурах Феодора Стефания, почему-то казавшаяся крупнее, чем всегда, выглядела беспокойной, странной, почти страшной.

Наконец-то кончилось! Сильвестр Второй поднялся от органа. Феодора Стефания ловко поднялась на локтях, затем на ладонях, встала, приблизилась к папе, преклонила перед ним колени, поцеловала руку. Потом поправила волосы. Долго натягивала длинные до локтей перчатки. Наконец не торопясь направилась к дверям.

Вечер был не такой темный, как в прошлый вторник. Откуда-то со стороны церкви святого Лаврентия всходила уже близкая ко всей своей полноте луна. Феодору Стефанию несли в лектике — Аарон с трудом успевал за четырьмя гигантами, которых сопровождали еще двое, видимо, для смены, когда кто-то устанет. Один из этих двоих нес фонарь. Аарон восхищался предусмотрительностью Феодоры Стефании: если бы приехала в карете, пришлось бы возиться с копями. Аарону с ними не справиться: они брыкались бы, может быть, даже ржали, обратили бы на себя внимание прохожих. И он не смог бы отойти от них ни на минуту, а ему ведь надо провести Феодору Стефанию туда, где се ждет Тимофей. Но тут его охватила тревога: ведь эта шестерка опасна для тайной встречи! От них весь авентинский двор узнает, куда свернула Феодора Стефания, возвращаясь из Латерана. Как могла она не подумать об этом! Он пригнулся к лектике и шепотом поделился с нею своими опасениями.

— А как же ты думал? — воскликнула она удивленно. — Ты думаешь, что я сама не скажу государю императору об этой смешной встрече с милым мальчиком Тимофеем?! — Она засмеялась. По тут же добавила с добродушной, хотя и несколько ехидной, улыбкой: — Я вижу, ты трусоват. Но не бойся. Они все немые.

Он не сразу понял.

— У них вырезаны языки. Император никогда и нигде не пользуется другими плечами для ношения лектики. Где же ты был, если не знаешь этого? Ведь это же пленники, взятые в славянских войнах. Пятеро. А шестой, тот, что несет фонарь, местный, чтобы показывать дорогу. Наверное, сын какого-нибудь арендатора, который вовремя не внес деньги.

И вновь засмеялась.

Самое главное вдруг перестало быть самым главным. С таким нетерпением, с таким возбуждением ожидал Аарон минуты, когда наконец-то встретятся Тимофей и Феодора Стефания. Столько вложил в это сердца. Добился: встретились. А ведь целых два часа, пока они говорили, он не о них думал. Был далеко от них. Был с этой шестеркой — и со всеми пленниками всех времен и на всей земле. Был с сыновьями арендаторов, которые вовремя не внесли деньги. Со всеми, кому так легко отрезать язык, чтобы не говорили; проткнуть уши, чтобы не слышали; выколоть глаза, чтобы не видели.

Где-то далеко лязгнуло железо. Наверное, какой-то воин задел кольчугой о каменный столб у входа в церковь Санта-Мария-ин-Космедии. Но Аарону показалось, что он слышит звон нагрудных щитков, о которые бил когда-то рукой Григорий Пятый, восклицая сквозь слезы: "Война войне!"

И только когда Феодора Стефания вышла из глубины храма Фортуны, он вспомнил о ней и Тимофее. В руке она держала фонарь, который, выходя из лектики, взяла из рук немого. При слабом свете фонаря Аарон увидел слезы, поблескивающие на ее разрумяненных щеках.

— Эти слезы еще большее оскорбление, чем смех, — плача пожаловался другу Тимофей. — Что из того, что она выходила со слезами, хотя пришла со смехом. Конечно, слезы не оставляли никакой надежды, потому что, пока она смеялась, он еще на что-то уповал.