Небо Атлантиды (Операция «Форс-мажор») - Антон Первушин

«Однояйцовый» дед Богданов придвинул ко мне стакан с налитой до краёв водкой, тарелку с медвежатиной и жареными грибами:

– Угощайся, – предложил он.

– Спасибо большое, – поблагодарил я, но не спешил приступать к еде и выпивке, дожидаясь, когда «старожилы» гарнизона начнут первыми.

Богданов не настаивал, занял своё место за столом. Начальник гарнизона поднял стакан и произнёс короткий, но не совсем понятный тост:

– За сына неба, – сказал он. – За то, чтобы его возвращение было лёгким и приятным.

– За сына неба! – поддержали его офицеры.

Мне не оставалось ничего другого, как выпить вместе со всеми и навалиться на еду. Водка оказалась обыкновенной водой марки «Сибирская». Мясо оказалось хотя и жестковатым, но обыкновенным мясом. Грибы оказались обыкновенными грибами.

«Неужели обойдётся без подвоха?» – размышлял я, вспоминая, как любили в училище подшучивать над первогодками.

«Сын неба»? Кого эти деятели называют «сыном неба» и куда он должен вернуться? Я попытался прояснить этот вопрос, прямо спросив у сидевшего рядом замполита. Замполит посмотрел на меня странным взглядом, а потом ответил так:

– Сын неба – это медведь. Вернуться он должен на небо.

– Ничего не понял, – признался я. – Мне всегда казалось, что медведь – приземлённое существо.

– Посмотри на него, – посоветовал замполит, – и ты сам всё поймёшь…

Я посмотрел. Медведь как медведь. И более чем трудно получать удовольствие от созерцания его отрезанной башки и лап на обеденном столе. Меня вдруг затошнило от этого вида. Позыв к рвоте заставил прикрыть рот ладонью и вскочить на ноги.

– Что случилось? – поинтересовался замполит.

Я помотал головой, не рискуя произнести ни слова и с ужасом чувствуя, как проглоченная пища подкатывает к горлу. Офицеры зашевелились, но ко мне уже бежал дед Богданов.

– Провожу, провожу, – бормотал он, хотя я и без него знал, где находится ближайший сортир.

Выскочив из столовой, я бросился к аккуратно подстриженным гарнизонным кустам, споткнулся о бордюр, упал на колени и тут меня вывернуло в первый раз. Желудочный сок, водка, плохо пережеванные куски медвежатины и грибы хлынули из меня неостановимым потоком, и некоторое время я думал только о том, когда же кончатся желудочные спазмы. Дед Богданов что-то говорил, стоя надо мной, но я его не слушал, разбирая лишь отдельные слова: «Грибы… цепь… небо…»

К счастью, всё когда-нибудь заканчивается. Закончилась и рвота. Я сплюнул и попытался встать с четверенек. У меня это получилось не сразу, а когда получилось, то увидел, что деда Богданова рядом нет. И барак-столовая куда-то запропастился. Да и сам гарнизон исчез, словно его никогда не было. Я голышом стоял в борозде на бескрайнем поле, усеянном какими-то чахлыми злаками. Ярко светила огромная луна с красноватым отливом. В её свете я увидел, что по полю кто-то расставил десятки пугал. Потоптавшись, я двинулся к ближайшему пугалу. Самое интересное, что меня совершенно не удивляло, как и почему я перенёсся из своего гарнизона на это поле – словно во время приступа рвоты из меня вышла способность размышлять логически и задавать вопросы.

При ближайшем рассмотрении пугало оказалось распятым на деревянном кресте рыжим маленьким стариком со смутно знакомым лицом. Я напряг память, пытаясь сообразить, где видел этого старика раньше, но тут послышались громкий свист и резкий прерывистый звук, как от быстро вращающейся трещотки. В сумраке мелькнула тонкая стальная полоска, и голова рыжего старика в буквальном смысле взорвалась. По соседней борозде пронеслось нечто большое и стремительное. А я понял: в первый раз мне повезло, нечто промахнулось, но оно может настигнуть меня со второй или с третьей попытки. После этого я побежал.

Вторым пугалом был крепыш с гладким безволосым черепом. Он смотрел на моё приближение, и в глазах его застыла тоска. Снова свист, снова треск, снова стремительное движение, чёрные штыри диаметром с указательный палец пробили второе пугало насквозь, ошмётки тела полетели в разные стороны. Я отпрыгнул в другую борозду и побежал дальше по полю.

Ещё издалека я увидел, что и третье пугало – это живой человек: толстый, неповоротливый, с изрытым лицом и густыми бровями. Я приготовился увидеть, как и его пронзит быстрая сталь, но тут из-за пугала вышел огромный медведь.

Этот зверь совсем не походил на тех бурых медведей, которых можно увидеть в наших лесах или зоопарках. Это была зверюга размером с небольшого слона, с узкой хищной мордой и длинными передними лапами – но это несомненно был медведь, а может быть – дальний предок всех медведей, наводивший ужас ещё на неандертальцев.

При виде этого чудовища я сразу остановился и отступил назад. Однако медведь даже не обратил на меня внимания. Он поводил мордой из стороны в сторону, ноздри его раздувались. Он ждал нападения и, разумеется, дождался. Угловатая тень – то ли гигантский скорпион-мутант, то ли механический паук из фильма ужасов – напрыгнула на медведя с оглушительным стрёкотом. В воздухе засвистела сталь, и от медведя полетели куски шерсти и живого мяса. Страшный рёв заглушил все звуки, и зверь нанёс ответный удар. Из брюха нападавшего «паука» посыпались болты, гайки, шестерни, переломилось одно из стальных лезвий, и сразу стало очевидно: это всего лишь механизм – необычный и, по нашим меркам, фантастический, но механизм.

А потом мир снова перевернулся, и я сам стал тем доисторическим медведем, который вёл схватку с механическим монстром. Это я рычал от боли и ярости. Это мои глаза заливала кровь. Это моё тело пронзали штыри. Но это я продолжал наносить удар за ударом, пока «паук» не превратился в груду пахнущего маслом железа…

Исчезло поле, исчезли пугала, исчезли кошмарные чудовища – я лежал на койке в гарнизонном госпитале и слышал, как кто-то – по голосу, вроде, замполит – читает торжественно, словно слова присяги:

– …Возьмем, к примеру, берсеркеров. В более позднее время термин «берсеркер» не вызывал удивления, так как это был синоним слова «воин», иногда «разбойник», в общем, опасной личности, подверженной приступам бешенства – Bеrserkrsgang, не более того. Мирный скандинавский крестьянин средневековья, быть может, кое-что помнил об исконном смысле этого слова, знал отчасти содержание таинственного термина, но уже не испытывал особого страха. Прежде было совсем не так, и об этом свидетельствует этимология слова. Berserkr – это «медвежья шкура», «некто в медвежьей шкуре, воплотившийся в медведя». Обратите внимание – в медведя, а не просто в его шкуру. Разница принципиальная. За обыденным фактом – воин в медвежьей шкуре – скрыта более глубокая истина. Она переворачивает кажущееся значение слова. Воин, облаченный в медвежью шкуру, «воплощенный в медведе», то есть «шкура», личина медведя, из-под которой доносится его рык. Иными словами, одержимый медведем, если угодно, медведь с человеческим лицом. Воин – пленник медведя. Звериная шкура – это особого рода «магическая клетка»…

Группы воинов-зверей были организованы как некий священный союз, цель которого заключалась в обеспечении своего постоянного восстановления…

Тацит выделил среди воинственных хаттов (где юноша считался воином, то есть приобретал полноту гражданских прав, только после убийства противника) отдельную группу, члены которой демонстративно несли бремя добровольного бесчестья: «Храбрейшие носят железное кольцо (знак бесчестья у этого народа), как бы оковы, пока не освободят себя от него убиением врага. Очень многие из хаттов любят это украшение, а некоторые даже доживают до седин с этим отличием, обращая на себя внимание как врагов, так и своих соплеменников. Эти люди начинают все битвы, они всегда составляют передовой строй, вид которого поразителен. Но и в мирное время их лицо не приобретает более мягкого вида. Ни у кого из них нет ни дома, ни поля, ни другого какого-либо занятия; куда они пришли, там и кормятся, расточители чужого, равнодушные к своему достоянию, пока малокровная старость не сделает их слабыми для столь суровой добродетели».

Вне всякого сомнения, это группа привилегированных воинов, выделяющихся среди прочих. Народ очень высоко ценил их военное искусство. Обычай носить на себе знак бесчестья – это определённая воинская повинность.

Но это ещё не всё. Здесь нечто гораздо более значительное – сакральное сообщество, имеющее собственный отличительный знак. Из свидетельства бесчестья он становится отличием славы. Членам сообщества было позволено во имя общего блага нарушать обычные социальные обязанности. Они не работали, не заботились о семье, были безбрачны. Община кормила их в обмен на выполнение ими воинского долга. То, что было постыдным для человека обычного, для них становится источником славы…[54]

Голос замполита завораживал, усыплял, но я сделал усилие, вдохнул полной грудью и тут же раскашлялся. Тут же в поле моего зрения возникло лицо «однояйцового» деда Богданова.