Аттила - Уильям Нэйпир

Часовой увидел, как он подходит.

— Ответ «нет»! — прокричал он. — Убирайся!

Люций подошел ближе.

— Сделаешь еще шаг, и я всажу тебе меч в кишки!

— Поделитесь корочкой с несчастным голодающим горожанином, — прохрипел Люций, и собственный голос показался ему самому надтреснувшим и отвратительным.

— Ты меня слышал. Убирайся.

— Кусочек хлеба или немного конского мяса?

Часовой не ответил.

Попрошайка немного выпрямился, и часовой посмотрел на него настороженно, но с любопытством.

— Сколько тебя платят, солдат?

Солдат принял оборонительный вид.

— Ты и сам знаешь. Нам не платили шесть месяцев. Но по крайней мере мы все еще…

— А жена и дети есть?

— И жена, и ребенок. Хотя в эти дни и это излишество.

— Разве они не голодают?

— Послушай, я тебе уже сказал — я не собираюсь спорить с тобой…

— А сколько ты мог бы получить за упитанную серую кобылу в твоей конюшне, если продать ее на мясо? Упитанная серая кобыла, отъевшая брюхо на сочной летней траве, с атласными боками, лоснящимися на солнце? — Попрошайка выпрямился в полный рост. — Ответь мне, солдат.

Часовой нахмурился.

— Ты знаешь, что бы я мог за нее получить. Все, чего, черт возьми, захочу, и еще немного. Но откуда…

— А сколько ты получил за мою кобылу? — Грязный саван соскользнул с плеч попрошайки, он сдернул тряпку с головы, и часовой узнал его. — Сколько ты получил за мою Туга Бин?

Люций был без оружия, но он с угрожающим видом шагнул вперед, и часовой попятился. Он проскользнул за ворота и захлопнул дверь.

— Ты ублюдок, — негромко сказал Люций. — Вероломный ублюдок. И пусть все то золото, что ты получил, принесет тебе только горе.

Он повернулся и пошел вдоль по Via Palatina, залитой лунным светом, безлюдной, оголодавшей, уже населенной призраками своего былого величия.

Он прошел не больше сотни ярдов, когда услышал крик от караульной будки. Люций заколебался, не зная, стоит ли оборачиваться. Все-таки обернувшись, он увидел стоявшего в конце улицы человека, а рядом с ним стояла серая кобыла, уже оседланная и взнузданная.

Человек держал ее за поводья. Кобыла вскинула голову и негромко заржала. Люций содрогнулся от наплыва эмоций. Он поспешно вернулся обратно и протянул руку, в которую ткнулся лошадиный нос. Кобыла от счастья прядала ушами.

Люций посмотрел на часового.

— Ну ты и дурак. Мог бы получить за нее годовое жалованье золотом.

Часовой пожал плечами.

— Может, да, а может, и нет. — И уставился в землю. — Золото за год — и всю жизнь плохо спать.

Люций крепко пожал ему руку.

— Спасибо, — сказал он с таким порывом, что часовой вздрогнул. — Спасибо тебе.

И он ступил на каменный столбик у стены, схватился за переднюю и заднюю луку седла и осторожно сел на широкую спину Туга Бин. Еще раз кивнул часовому и тронулся с места.

Еще не все лгут; еще не все рухнуло. Может быть, великий Рим и падет, но падет не все.

— Будь осторожней, слышишь? — крикнул вслед часовой. — Мы живем в очень странное время.

Так и есть, подумал Люций. Так и есть.

Он добрался до западных ворот города, проехал под лунными лучами сквозь лагерь готов, и сидел так прямо и уверенно, что те, кто бросил ему вызов раньше, не решились сделать это сейчас, видя его безмолвие. Кто-то сказал, что это призрак. Никто не осмелился остановить его мечом или копьем.

Он ехал вдоль берегов широкого Тибра и видел сытых летучих мышей, скользивших в темноте над поверхностью воды в погоне за мошками и комарами, и думал, что теперь летучие мыши питаются лучше, чем люди. Наверняка боги наказывают Рим. Он ехал в сторону порта Остии. На заре он остановился, чтобы искупаться в реке, но, передумав, снова сел верхом и поехал дальше, пропотевший и уставший. Как можно очиститься в реке, где плавают умершие от голода?

Солнце поднималось над большими каменными складами и громадными причалами Остии, но многие из них теперь лежали в руинах, почерневшие от рук захватчиков-готов. В гавани на спокойной воде еще были видны мачты и затонувшие останки огромных африканских кораблей с зерном. Людей было мало. Те, что попадались на пути, смотрели на него с опаской и ни о чем не спрашивали. Там, где раньше в течение столетий восход солнца видел, как на работу в порт прибывали тысячи рабочих, сейчас шли лишь несколько человек. Корабельные плотники и шипчандлеры, конопатчики, парусные мастера и чинильщики сетей исчезли. И купцов и торговцев, тех, кто прибывал сюда со всего Средиземноморья и привозил драгоценный мрамор и порфир с востока для домов и монументов Рима, и египетские лен и хлопок, и фрукты и пряности из Леванта — их тоже не было. Куда исчезли сотни разных языков, на которых перекались из-за цен — с раннего утра начинался здесь многоязычный галдеж? Где все матросы с лихтеров и стивидоры, толкавшие деревянные бочки, разгружавшие судно за судном от шелков и льнов, мешков с зерном, слитков серебра и олова? И тяжелые связки мехов, и баррели бесценного балтийского янтаря, и рабы из Британии, и огромные поджарые охотничьи псы из Каледонии, рвущиеся с кожаных поводков: борзые и волкодавы с зубами, как из слоновой кости, и глазами, как из балтийского янтаря?

Все это исчезло. Остия грелась под теплым и неизменным солнцем — призрак самое себя. Огромные пристанные краны с гранитными блоками и громадными дубовыми балками стояли безмолвные, почерневшие от огня, некоторые до сих пор дымились, как скорбные, угасающие драконы. Лишь редкие крики одиноких желтоногих чаек нарушали тишину.

На дальней стороне одной из мелких гаваней Люций заметил небольшое грузовое судно прямой парусной оснастки, с красным, вылинявшим от солнца и соли парусом. Он объехал булыжную стену гавани и увидел троих мужчин, грузящих на него закупоренные амфоры и ящики с фруктами. Очевидно, готы не любили сушеные абрикосы. Однако все остальное, хранившееся на складах, они уничтожили или разграбили, погрузили в свои большие повозки и увезли.

— Куда вы направляетесь? — окликнул он матросов. Они не обратили на него внимания. Люций окликнул еще раз, погромче.

Один из них поставил амфору в деревянную стойку.

— Да уж не туда, куда тебе хочется, — ответил он.

— Скажи.

— Галлия, — сказал он. — В порт Гессориак.

— Возьмите меня. Возьмите меня на север и отвезите на побережье Британии, в порт Дубрис, или Леманис, а лучше всего — в Новиомагнус.

— Деньги есть?

— Ни монетки.

Матрос ухмыльнулся приятелям: вот наглец! И помотал головой:

— Уйди с дороги. Нам еще полно всего загрузить до отплытия, и неохота пересекать Бискайский залив в сентябрьские шторма.

Люций спешился и прежде, чем они смогли его остановить, поднял на правое плечо тяжелую амфору с вином и пошел по деревянному трапу на борт. Это стоило ему таких мучений, что моряки просто не могли себе представить.

Еще незажившие раны на спине разошлись и начали заново кровоточить. Однако он не издал ни звука, не подал вида. Поставил амфору на стойку и вернулся за следующей.

Моряки переглянулись и пожали плечами.

Они думали, что будут грузиться целое утро, но благодаря помощи и силе незнакомца справились уже к пятому часу.

Капитан, то самый, что разговаривал с Люцием, облокотился на планшир.

— Так ты хочешь попасть в Галлию?

— Нет, вы хотите попасть в Галлию. Я хочу, чтобы меня высадили в Новиомагнус.

— Высадили? Да ты знаешь, что теперь значит плавание в Британских прибрежных водах?

Люций покачал головой.

— Нет, представления не имею. Это ваша работа. Но когда вы высадите меня в Новиомагнусе…

— Если.

— Когда. Там я заплачу вам пять серебряных монет прежде, чем вы отчалите в Галлию.

Капитан, понизив голос, демократично посовещался с обоими членами команды и пробурчал:

— Ладно. Только сначала сходи разберись с лошадью. Вон там, в таможне. Что получишь за нее, пойдет за первый взнос.

Люций опять покачал головой.

— Куда еду я, туда и она.

— Нет.

— Да.

— Слушай, солнышко, я капитан этого судна, а капитан корабля в море — это маленький император. Его слово — закон. Никто на этой старой дырявой посудине не пернет без моего разрешения, понял? А кони — это одна из вещей, которых я не желаю видеть на своем судне.

— Или кошек, — сказал один матрос.

— Или женщин с ихними месячными, — добавил второй.

— Или любой штуковины, сделанной из липы, — сказал первый.

— Или…

— Хватит, хватит, болтливые болваны, у нас у всех есть свои маленькие смешные предрассудки. Ваши — это кошки и обливающиеся кровью бабы, мои — кони. — Он снова повернулся к Люцию. — И мой предсрассудок подсказывает мне, что корабли, погода и лошади сочетаются так же, как вино, женщины и целомудрие. Один намек на шторм, или вдруг Юпитер рассердится и начнет метать в нас стрелы, лошади начинают в панике метаться по судну. С этими вашими конями — сплошные чертовы неприятности. Значит, хочешь сохранить свою лошадь — она с тобой остается.