Сталин. По ту сторону добра и зла - Александр Ушаков

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Тем временем знаменитый «запломбированный» вагон приближался к Петрограду. Хотя никаким «запломбированным» он, конечно же, не был. Называли его так лишь потому, что он обладал дипломатической неприкосновенностью. И эту самую неприкосновенность ему обеспечил Парвус.

«Купец революции», как с некоторых пор стали называть Парвуса, познакомился с Лениным еще в 1900 году и убедил Ильича печатать «Искру» у него на квартире. Газета стала выходить, а вот отношения между Лениным и Пар-вусом оставляли желать много лучшего. И после того как последний присвоил себе деньги за шедшую в Германии пьесу Горького «На дне», три четверти которых должны были поступить в партийную кассу (т.е. самому Ленину), они окончательно разошлись.

Но... ненадолго. Как только началась война, Парвус очень быстро осознал, что для победы Германии необходима революция в России. Подготовить такую революцию могла только радикальная партия, и его взгляд снова обратился на Ленина. Он был не только вождем этой самой радикальной партии, но и одним из немногих, кто выступал за превращение империалистической войны в гражданскую. И именно на него Парвус решил делать свою ставку.

В мае 1915 года Ленин и Парвус встретились в Швейцарии, и тот познакомил Ильича со своим грандиозным планом по разложению России. Сегодня уже никто не скажет, что говорил тогда сам Ленин, но своего человека в Копенгаген, где Парвус открыл институт по изучению причин и последствий войны, Ильич послал. И этим человеком был Яков Ганецкий-Фюрстенберг.

Это было многообещающее посредничество, и выразилось оно в «денежных делах» Ганецкого с Парвусом в Сибирском банке в Петербурге. Именно туда, на счет родственницы Ганецкого и известного Козловского, шли деньги из Берлина через стокгольмский Ниа-банк. Очень скоро в Дании были созданы импортно-экспортные фирмы с отделениями в Петербурге, через которые Парвус отмывал деньги для работы в России. И в них работали такие видные большевики, как Красин и Боровский. Там же готовились и специальные агенты большевиков, которые под видом представителей всех этих фирм уезжали в Россию.

Более того, Парвус пообещал министерству иностранных дел Германии устроить в России вооруженное выступление уже 9 января 1916 года, из которого ничего не вышло. И тогда вручившее на эти благородные цели Парвусу целый миллион марок дипломатическое ведомство разочарованно отвернулось от него. Впрочем, охлаждение было недолгим, и как только Временное правительство заявило о своем намерении продолжать войну до победного конца, в МИДе и генеральном штабе сразу же вспомнили о Парвусе. Да и как не вспомнить, если в войну вступили США, и сам Людендорф надеялся, что вызванные с помощью Ленина революционные возмущения в России дозволят ему перебросить войска с Восточного фронта на Западный.

По сей день неизвестно, кто вел переговоры с большевистским вождем: сам Парвус или все тот же Ганецкий. Но это уже не важно, главное — Ленин согласился. И еще бы ему не согласиться: ему не только предлагали делать то, что он хотел сам, но еще и давали на это деньги, и немалые.

Да и что ему оставалось? Сидеть в Цюрихе? Это было не для него. И если Париж стоил какой-то там мессы, то власть в России стоила предательства своей страны. Да и не было это предательством. Во всяком случае, для Ленина. Он ехал делать революцию, и этим было сказано все. Правда, убедить в собравшихся на вокзале русских эмигрантов, что поездку в Россию устраивает Мартов, ему не удалось. Со всех сторон неслись крики «Немецкие шпионы!» и «Предатели!». И как потом рассказывали очевидцы, Ленину весьма пригодился захваченный им в тот день зонтик, которым он прикрывался от сыпавшихся на него со всех сторон ударов.

Вскоре поезд, которому была открыта «зеленая улица», прибыл в Берлин, где сутки простоял на запасных путях. И, судя по всему, именно туда под покровом ночи явились высокопоставленные чины из МИДа и генерального штаба. Тогда же, надо полагать, перед Ильичем и была поставлена окончательная задача: захват власти и выход из войны. Во всяком случае, именно после остановки в Берлине Ленин переработал свои знаменитые «Апрельские тезисы».

Из Германии Ленин отправился в Стокгольм, где провел целые сутки в многочисленных переговорах и встречах. А вот увидеться со своим «спонсором» Парвусом Ленин по каким-то ведомым только ему причинам не пожелал. Не сидел все это время без дела и Ганецкий, который был занят созданием для Ильича... имиджа лидера русской революции. Потому и появились в шведских газетах статьи с портретами Ленина и крупными заголовками: «Вождь русской революции».

Но и это было еще не все. Мало было известить Россию о приезде в нее неизвестно откуда взявшегося вождя, надо было еще устроить ему подобающую встречу. Для чего и отправились агенты Ганецкого — Парвуса в Петроград с соответствующими инструкциями и толстыми пачками денег. Большевики большевиками, а идеи необходимо подогревать. И подогрели они их, надо заметить, на славу...

В течение нескольких десятков лет советские историки и политики будут на все лады славить Ленина, который один увидел в ниспавшей на Россию тьме струившийся откуда-то сверху свет. Возможно, оно и на самом деле было так. И тем не менее возникает неизбежный вопрос: ну а что, если все эти прозрения были следствием отнюдь не данной свыше гениальности, а его бесед с Парвусом и доставки в Россию с вполне определенной целью?

«Купца революции» и генеральный штаб мало волновал какой-то там контроль над правительством, им была нужна революция в России и ее выход из войны. Да и «Апрельские тезисы», как, во всяком случае, об этом поговаривали, обрели свой законченный вид только после бесед Ленина с высшими чинами генштаба в Берлине. Если это было на самом деле так, то, хотел того Ильич или нет, но отработать свою доставку в Россию он был обязан. Тогда все разговоры о свете в конце тоннеля теряют весь свой смысл, и Ленин должен был хвататься за любую соломинку, будь то социалистическое правительство в образе Совета или что-нибудь другое. И, зная вождя, не трудно догадаться, что он в любом случае нашел бы, за что ему ухватиться, если бы даже никаких Советов в России не было бы и в помине. Ну например, за слабости российской буржуазии и неспособность Временного правительства руководить.

Верил ли сам Ленин, трясясь в своем «запломбированном» вагоне с собственным поваром, любовницей и женой, в задуманную им социалистическую революцию? Да кто его знает, может быть, и верил. Какие бы лозунги выдвигал Ленин, попади он в Россию без помощи Парвуса? Надо полагать, те же самые! Особенно если учесть, что прообраз социалистического правительства в стране уже имелся, а у власти стояли совершенно неподготовленные к ней люди.

Да и как-то мало верится в то, чтобы Ленин пошел на союз с меньшевиками и требовал лишь давления на Временное правительство. А вот чего бы он, лишенный немецких денег, добился, это уже другой вопрос. Чисто теоретический. Зато известно другое: сидеть и ждать, пока в России будет построен капитализм и создадутся объективные предпосылки для социалистической революции, Ленин не стал бы. Ему были нужны не предпосылки, а власть...

В отличие от многих политиков того времени, Ленин обладал несокрушимой верой в свои силы, в то время как стоявшие у власти люди так толком и не знали, что же им теперь делать.

«Мы, — откровенно писал в своей книге Шульгин, — были рождены и воспитаны, чтобы под крылышками власти хвалить ее или порицать... Мы способны были, в крайнем случае, безболезненно пересесть из депутатских кресел на министерские скамьи... под условием, чтобы императорский караул охранял нас... Но перед возможным падением власти, перед бездонной пропастью этого обвала у нас кружилась голова и немело сердце...»

А вот у Ленина голова не кружилась (она закружится у него потом и еще как закружится!), сердце тоже не немело, и он смело заглядывал в черневшую у его ног пропасть и при этом не ахал и не охал, как те же члены думского временного комитета во время февральских событий. В нем, как писал Фишер, не существовало даже намека на какую-то манерность, и он был начисто лишен позы. Манера обращения Ленина отличалась прямотой, язык — простотой. Сказанное им трудно интерпретировать неправильно, позиция его была ясна всем.

Не позволял он говорить двусмысленно и другим — либо «за», либо «против». Несогласных с ним товарищей по партии он бешено обличал; возвращающихся в его ортодоксальное лоно он приветствовал. Он никогда не смешивал чувств с политикой. Были у него нервы, а не чувства. Личная гордость и смирение были равно чужды ему; он знал лишь одну истину — свою собственную.

Он был сварлив, нетерпим, раздражителен. Он преследовал цель революции с оптимистической настойчивостью охотника. Он считал насилие законным, даже предпочтительным методом и защищал этот метод хладнокровно и открыто. Цель оправдывала все средства. Деньги и другие виды помощи «не пахли» — цель очищала все. Лично нечестолюбивый, сдержанный вплоть до аскетического самоотречения (он бросил играть в шахматы, потому что они поглощали слишком много времени), он жил не ради себя и не ради жены или друзей, а ради идеи.