Том 16. Рассказы, повести 1922-1925 - Максим Горький

— Что пьеса моя — не умна?

— Нет, конечно… То есть, я хочу сказать, что вообще современный репертуар…

— Вообще! — сказал комик, значительно подняв палец вверх, желая этим помочь товарищу.

Герой чувствовал себя оробевшим, как гимназист пред директором, стыдился этой робости и, желая победить её, напрягал своё сытое, уже несколько рыхлое тело, выпячивая грудь, точно солдат во фронте.

— Дело в том, что вообще репертуар, — говорил он, облизывая губы, отчего слова звучали невнятно, говорил он, поглядывая исподлобья на товарищей, думал:

«Черти…»

Автор стоял пред ним, тщательно протирая пенснэ кусочком замши, и требовательно слушал; режиссёр что-то быстро шептал комику, героиня, свернув роль свою тугой трубкой, тихонько хлопала ею о ладонь левой руки; среди сцены стояла Лидочка, озабоченно доставая что-то из своей сумки, — герою показалось, что она старается засунуть руку в сумку по локоть, он тоже вдвинул руки свои глубоко в карманы брюк, догадываясь:

«Вероятно, успела наябедничать…»

Автор протёр пенснэ, осторожно насадил его на переносье крупного, красноватого носа и с терзающим спокойствием чего-то ждал. Быстрым шагом, вывёртывая колени, подошёл режиссёр, виновато говоря:

— Мы здесь, Павел Фёдорович, немного поспорили…

— Да? — произнёс автор.

— Да. Гронский находит, что новые пьесы…

Но тут герой преодолел своё смущение, решительным жестом он сорвал с головы шляпу, взбил пальцами волосы и заговорил несколько громче, чем того требовала физическая близость автора к нему.

— Да, я действительно нахожу… не могу скрыть… Но, прежде всего, я прошу извинить меня, если я резко…

Автор милостиво приподнял белые брови свои и чуть-чуть наклонил голову.

— С некоторого времени я настроен раздражённо, — очень трудный сезон, новые пьесы, масса работы…

— Вот, — сказал комик.

— Я и говорил вообще о новых пьесах…

— Именно, — подтвердил комик.

— Что же в них нового? Любовь и смерть, смерть и любовь. Ново здесь только одно: обнажённость темы, так сказать. Получается странное впечатление: люди говорят только о любви и смерти.

— Но не умеют ни любить, ни умирать, — негромко подсказала героиня, неожиданно чувствуя себя в положении матери, которая боится, что сына её ударит чужая рука, и потому спешит сама нашлёпать его.

— Темы иного порядка: честолюбие, стремление к успеху, страсть к приключениям и наживе, месть и многое другое — отодвинуто в сторону. Совершенно забыт человек, которому хочется счастья, и как будто нет на земле людей, жаждущих радости. Современный репертуар слишком суживает и упрощает жизнь…

Автор слушал внимательно, и это очень усиливало красноречие героя. Он говорил, всё возвышая голос, и ему казалось, что мысли его текут весенними ручьями. Он сделал паузу, глубоко вздохнув, и тотчас же в щель его речи полился холодно мягкий голос автора:

— Я читал и помню статейку, которую вы цитируете с такой завидной точностью…

— Статейку? — спросил герой, переступив с ноги на ногу и взмахивая шляпой. — Почему вы думаете, что статейку?

— Она была напечатана после премьеры моей пьесы «Фальшивая монета», и я даже сохранил её, хотя вообще не сохраняю рецензий. Потом я познакомился с автором её, — это молодой человек из тех, которые слишком спешат заявить о своём несогласии со всем тем, что сделано до них…

Автор говорил спокойно, даже как бы неохотно, и спокойно было его благообразное лицо. Но героиня знала эту искусно сделанную, прозрачную пустоту его красивых глаз, знала гибкое и разнообразное красноречие его взгляда. И, глядя сквозь подкрашенные чёрным удлинённые ресницы, она подумала, вздохнув:

«Так говорил он, собираясь сказать мне обидное…»

— Я — не читал, — смущённо начал герой, но комик, отстранив его движением плеча, заговорил плавной речью привычного просителя:

— Нам, знаете, хочется поиграть с радостью, — с горем-то мы уже наигрались досыта. Вы — талант, вы, так сказать, архитектор, строитель, — что вам стоит показать нам радости какие-нибудь, ну, хоть маленькие, малюсенькие! Мы бы разыграли их и людей научили бы ценить маленькие радости…

— Чтоб возбудить жажду радостей больших, — любезно подсказал автор, улыбнулся в бороду и тотчас же стёр улыбку ладонью. — Я понимаю вас: вы считаете возможным перевоспитать старого охотника на зайцев в смелого охотника на львов. Но, знаете, уж если кто привык стрелять дробью…

Безнадёжно пожав плечами, автор снова обратился к герою:

— Я думаю, что, читая такие статейки, не следует забывать о вечной распре отцов и детей… — Вздохнув, нахмурясь, он неохотно добавил: — И о Сыне человеческом, который так безуспешно пытался заменить закон отца, закон борьбы, — законом любви.

Герой сердито мял в руках шляпу, режиссёр, посреди сцены, подпрыгивал пред Лидочкой, чему-то поучая её, а она внимательно чистила апельсин; комик свёртывал третью папиросу, скучно и назойливо юродствуя:

— Бо-ольшой успех имело бы в наши дни что-нибудь светленькое, весёленькое…

— Да, да, — разумеется! Это — выгодно и для литератора. Весёлые рассказы и демократические принципы очень выгодны: демократия даёт наибольшее количество покупателей книг.

«Какой он чужой. Какое усталое лицо у него», — думала героиня, обнимая взглядом представительную фигуру автора. С недоумением, почти с испугом она чувствовала, что в ней возникает вражда к нему, вражда, которую она считала давно изжитой, угасшей. Ей хотелось остановить нарастание этой вражды, но в то же время она вспоминала, как однажды — когда она, полураздетая, сидела на коленях его, он сказал, зевнув:

«Да, любовь, это очень много! Но если вспомнить, что это — всё, чем платят человеку за жизнь и смерть…»

Зевок обидел её больше, чем слова; такие слова она называла «репликами чёрта», и они почти не задевали её.

А теперь её обижало это излишнее чувство враждебности к нему, и, чтоб сразу подавить его, а также чтоб помочь смущённому герою, она вдруг заговорила быстро и горячо:

— Здесь говорили о пределах искусства…

Автор изумлённо приподнял брови, спрашивая:

— Разве? О пределах?

— Я не так выразилась. О произволе искусства, о его… как это сказать? Ну, — о его праве, что ли, о праве авторов подчёркивать мрачные стороны жизни, о том, что романисты, драматурги фиксируют внимание зрителей, читателей на фактах зла, горя, страдания, что каждый из вас коллекционирует только пороки людей…

Она старалась не давать исхода чувству вражды, а чувство это, вскипая, подкатывалось к горлу, проникало в слова. Автор ещё более разжёг его, небрежно заметив:

— О произволе? Лидия Александровна поняла смысл беседы несколько иначе. Она сказала…

— Насплетничала, — пробормотал герой, усмехаясь. — Я так и знал…

— Мы говорили о том, что современные писатели создают свои произведения из дешёвого материала, из того, что всем надоело. Так громко кричали о необходимости преодолеть действительность, о независимости вдохновения художника и — что же? Он, Гронский, правильно сказал — достигли только обнажения темы любви и смерти.

— В этом вы и видите произвол? — спросил автор.

— Не только в этом, — вмешался герой; торопливые слова героини казались ему недостаточно ясными, и он сам хотел говорить. Но подскочил режиссёр, находя, что пора выступить в роли примирителя между тем, кто создаёт, и теми, которые протестуют; за ним воздушно двигалась Лидочка, и что-то задорное светилось в её немножко подкрашенных глазах. Подпрыгнув к автору, режиссёр, обильно жестикулируя, начал:

— Я — возражал им; вы, говорю, рабски подчиняетесь произволу стихии, произволу ваших инстинктов, насилию социальных условий, наконец — насилию разума, произвольно создающего так называемую логику фактов, тогда как известно, что факты совершенно лишены логики.

Встряхивая головою, он чертил пальцем в воздухе какие-то очень затейливые фигуры, круги и наполнял эту тайнопись словами, в которых одновременно звучало чувство обиды и торжество истины.

— Я доказывал, Павел Фёдорович, что познание наше не имеет ценности совершенной истины, а служит нам только средством подчинения сил природы нашим практическим целям; я говорил, что мы живём в мире искусственно созданных нами фикций и что даже наука, которой мы так гордимся, является только цепью фиктивных образований мышления. Я убеждал их, что в этом мире, где всё — произвол, вдохновение художника имеет неоспоримое, скажу даже — священное право…

Книжка, из которой режиссёр почерпнул эту мудрость, только что вышла в свет; он купил её, прочитал и, спрятав от глаз приятелей, расточал среди них книжкины идеи как свои, личные домыслы. Человек сравнительно честный, он сознавал, что не понимает автора, но, подчиняясь требованиям своей профессии и следуя поучительному примеру философов, считал себя в силе и праве объяснять людям тайные цели творца.