Как закалялась жесть - Александр Щёголев

Не люблю, когда другие смеются, а мне не смешно.

— Срубы на клею держатся? — спрашиваю и руку тяну, чтобы потрогать одну из башенок.

— Осторожно!!! — кричит мастер страшным голосом.

Реакция его столь же непосредственна, сколь и непропорциональна возникшей угрозе. Кончились шутки. Он отшвыривает меня от макета (я падаю, сгруппировавшись), потом бережно поднимает, ставит вертикально (как меня при всем при этом не вытошнило, не понимаю); отряхивает от пыли и принимается обиженно объяснять: мол, строит он точно так же, как до 17-го века ставили обычные деревянные постройки — без гвоздей и, уж всяко, без клея. В спичках делаются микроскопические врезки, называемые «ласточкиным хвостом»… ну и так далее, технология проверена веками. Если врезка правильная, то сооружение будет держаться безо всякого тебе клея! (Ох, и задел же его этот клей…) А там, где без сцепления не обойтись, используем штифты. Например, крыша сажается на сруб с помощью штифтов. Работа, конечно, ювелирная, можно сказать, сумасшедшая…

«Именно что сумасшедшая», — думаю я. Вспоминаются слова Эвглены о первом ее муже, брошенные вскользь. Крамской — душевнобольной, сказала она… И каков вывод?

Никогда не спорьте с психами…

— Красивые крыши, — говорю. — Лучше настоящих.

— Из деревянных шпателей, — возбуждается хозяин. — Ну, знаешь, которыми ранешние ЛОР-врачи в горло лазили.

— Можно размочить соломину, разрезать, развернуть — и под пресс. Тоже получается эффект кровли.

— Где ж я тебе солому возьму? Пользую, что под рукой.

— А вы художник, да? Эти изделия, эти украшения… — я показываю на гирлянды из пробок, на панно из этикеток. — Виден истинный художественный вкус.

— Художник? — он морщит лоб, погружаясь в размышления. — Лестно, лестно… Причислить себя к творцам… Нет, малыш, увы. Я — просто истопник. Вот раньше, когда я еще был анатомом… Может, слышал? Анатом — это было имя! Наградили по молодости — компетентные органы вместе с журналистами. Гремело! Теперь же…

— Картины, наверное, ваши? Дьявольская фантазия. Особенно впечатляют очки и шприц — глядишь на эти предметы, и такие сюжеты в голове рождаются…

Очки, изображенные на одном из натюрмортов, вместо дужек имели ножницы, а игла обычного с виду шприца была снабжена зазубринами, как у гарпуна.

— Это копии, — равнодушно говорит «истопник». — Намалевал от нечего делать. Эвглена попросила оригиналы вернуть. А насчет дьявольских фантазий Виктор Антоныч тебе гораздо лучше объяснит, это он у нечистого на договоре.

— Я у него потом спрошу.

— Спроси, спроси! — Крамской опять в восторге. — Ежели раньше на сковородку не попадешь!

О какой сковородке речь, я решаю не уточнять…

…Короткий коридор с нишами. Проходим мимо унитаза (в одной нише), мимо душа (в другой нише). Экскурсия продолжается, хочу я того или нет.

В следующем помещении обнаруживаем секционный стол и каталку. На секционном столе одиноко лежит ампутационный нож. А на каталке покоится некто, накрытый несвежей простыней. Вот и мертвечина, о присутствии которой настойчиво предупреждало обоняние. Крамской шумно вдыхает носом:

— Люблю этот запах…

Впрочем, кроме трупа здесь и впрямь хватает интересного. Например, промышленное кухонное оборудование «мулинекс» (зачем?!). А также — катковая дробилка размером с токарный станок. А еще — чаны, лохани и тазы. Несколько здоровенных бутылей с какими-то жидкостями… И — дверь.

Вторая дверь, увиденная мною в этих казематах.

Крамской перехватывает мой жадный взгляд.

— Потерпи, заглянем позже, — скалится он. — Всенепременно.

После чего сдергивает с каталки простыню.

Меня наконец выворачивает — на пол вылетают пенистые капли то ли слизи, то ли желчи.

— Что же ты делаешь, полурослик? — огорчается «истопник». — Да, мамка слегка попортилась, но зачем же так… — он кидает мне простыню. — Прибери за собой.

Желудок опустел (он и без того был пуст), но это не приносит мне облегчения. Тошнота забита в глотке, как пыж, готовый выскочить при первой же искре. В голове бьет колокол. Хорошо меня Вадик приложил, с душою, — как родственника… зятек будущий…

На каталке — тело как тело. Лишенное одежды. Трупные пятна слились в один сплошной отек; мягкие ткани провалились, выставив напоказ острые хребты из костей и хрящей. Омерзительное расплывшееся месиво, бывшее когда-то женщиной… с большим трудом я опознаю, скорее догадываюсь, — кто это.

Тетя Тома.

Я мысленно подсчитываю, сколько прошло времени с момента ее гибели. На удивление хорошо сохранилась! Как, каким образом?

— Недавно выкатил, — словно отвечает мне хозяин подвала. — Не могу решить, что с ней делать… — он с любовью разглаживает кожу на лице покойной, потом целует ее в лоб.

Выкатил… Из холодильника, надо полагать?

Крамской прерывисто всхлипывает и продолжает говорить:

— Я за нее отомстил. Да. Отомстил. Но… Зачем Сергунь это сделал? Как брат мне был… названный… у нас даже наколки одинаковые, вот! (Он показывает мне свое плечо: там вытатуирована свернувшаяся в клубок синяя змея, кусающая собственный хвост. ) …В чернила мы по капле крови добавили, он и я… Потому я и не мог его кончить, крысу узкоглазую. Да. Жизнь ему оставил… Все-тки, было дело, в одной квартире ютились — Эва с дитем да мы с Сергунем. Это в Питере. Когда Витюша-то мою квартиру оттяпал на халяву, жить мне было негде, только на хате у Эвглены… За что? — Он с размаху бьет кулачищем по секционному столу. Конструкция содрогается. — За что этот урод мамку зарезал? — его указательный палец находит меня. — Вот ты. Что бы ты сделал с убийцей твоей матери?

Внезапные смены его настроения говорят о многом; но главное — помогают ни на миг не терять бдительности.

— Скормил бы собакам.

«Истопник» секунду-другую смотрит на меня оловянными глазами. Смаргивает.

— Я так и сделал. Снял с ее ноги чулок, распустил, вытащил капроновую нить… Если Эвглена не сглупит, собачки порадуются.

— Тетя Тома — ваша мама?

Он непроизвольно поглаживает тело покойной — кончиками пальцев.

— Мама. Любила меня сильно. Я ей первой признался, что жить не могу без анатомии, так она меня не то что не сдала — даже помогала! Еще когда под Лугой жили. Что-то такое сказала ментам, из-за чего в пропаже соседки заподозрили соседкиного мужа. Запретила мне остатки в лес уносить, посоветовала нашей хрюшке потихоньку скармливать… Потом, когда я повзрослел да в город уехал, приводила ко мне с вокзала одиноких квартирантов… и квартиранток, да… а уже здесь, в Москве, чтобы Эвглена позволила ей жить в этом доме, при мне, и ходить за мной, сама себе отрезала язык! Дескать, никому не слова, не сомневайся… Ты ее знал, полурослик?

— Очень добрая была, — говорю нейтрально.

— Именно! Именно добрая! Борька мне то же сказал!

— Гувернер?

— Ну да, когда мы с ним выпили за упокой ее души. Прошлой ночью. Хороший парень, честный. Раздобыл где-то ключи, выпускал меня прогуляться, поохотиться… Если б не он, никто бы мне и не сказал, кто маму… какая тварь…

— Вы уверены, что это был китаец?

— Не умеет Борька врать, у него честные глаза. А я, скажу тебе, жопой лажу чую. Вот тебе, например, насрать и на маму мою, и на то, что я тут из души выковыриваю. Злой ты. У тебя одна мысль на уме, известно, какая. И глаза у тебя — волчьи.

— У меня, кроме глаз, ничего не осталось.

Он издает булькающий звук — и вдруг хохочет.

— Хорошо, хорошо сказал! Вот теперь никакой лажи!

Следующая секция — нормальная котельная. Помещение с газовой печью, баллонами и всем прочим. То есть Крамской не кокетничал, называя себя истопником. Впрочем, обязанности его, как я подозревал, все-таки несколько шире, чем обогрев особняка в холодную погоду. Основная его задача — избавляться от утилизата, регулярно поступающего со Второго этажа. И пока он, распустив хвост, хвастается, как тут все здорово продумано и обустроено, пока демонстрирует мне кислородную форсунку, позволяющую получать жуткую температуру, пока разъясняет мне довольно хитрую технологию тайного сжигания трупов, я думаю, думаю, думаю… никак не могу выбросить из головы одну его странную фразу…

О какой сковородке он говорил?

Что за сковородка такая стоит между мной и выходом на волю?

…А потом истопник ведет меня обратно (в помещение с тетей Томой и «мулинексом»), — и открывает дверь, оставленную на десерт.

За дверью — здоровенная морозильная камера. Настоящая комната.

На крюке, как говяжья туша, висит Рома Тугашев, незадачливый любовник и мент. Освежеванный, без кожи и безо всех конечностей; лишь голова не тронута. Впрочем, что значит — не тронута? Уши отсутствуют, щеки срезаны. С ребер также снят изрядный кусок плоти…