Война и мир в отдельно взятой школе - Булат Альфредович Ханов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Эрика была волнушкой?..
— Мистическая шпионка, возникшая в тот момент, когда на вас совсем перестали обращать внимание? Говорящая на немецком с ошибками? Nabelküsser ist tot, Анечка. Tot, а не tod. В немецком произношении разница очень хорошо слышна. Вам простительно, вы же английский изучаете, а Эрика знать больше вашего не могла. На таких мелочах они и прокалываются. На несоответствиях вроде… как вы сказали? Вроде бабушкофона у ученика престижной московской школы.
— Но вы же сказали, что Петя сам создал волнушку! Квартиру! Не может же…
— В том и беда, Анечка, что может. Волнушки не знают, что они фантомы. Обретя достаточную… хм, материальность, они начинают обрастать собственными волнушками. И так до бесконечности. Возможно, весь Калачёвский квартал полностью находится в воображаемой реальности, неотличимой от нашей и вступающей с ней в неизвестно чем чреватое взаимодействие. Возможно, воображаемая реальность уже вышла за его пределы. Возможно… — Хозяин поперхнулся. — Анечка. Вы два года провели в Швейцарии. Что там было? Что вы помните?
* * *
Слишком много их он видел, осязал, вдыхал их гнусные солоноватые испарения. Слишком долго терпел, пока они наплачутся, наедятся, налюбятся и станут наконец спокойными продолговатыми предметами. Такими их можно было терпеть, такие слоями лежали там, внизу, откуда шло живительное подземное сияние, и питали его. Обрывки их сереньких душ сливались в единую, могучую и огромную его собственную душу. Потому он и терпел, наливаясь их жизнями, познавая их разумом. Он сам взращивал их, как муравьи терпеливо взращивают тлю.
Но теперь они захотели его убить. Поселили в нутро болезнь, разрушающую плоть, притащили свои тарахтящие пыточные инструменты. Задумали поставить на его место другого, как будто они здесь решали, как будто они были главными.
Хорошо, что у него были верные рабыни-служительницы, из поколения в поколение передававшие священное знание: главное — хранить очаг, беречь дом, тут их место и счастье. Они подлатали его изъеденную болезнью плоть теплыми телами своих собратьев, насытили его их жизнями — родными, узнаваемыми, от чуждых у него случалось несварение, — и теперь смиренным хором взывали:
— Восстань, великий! Восстань, многоглазый улей, вместилище жизни!
Дом номер три распахнул окна и издал оглушительный рев.
* * *
— Ну что, понимаете теперь, что вы… что мы все натворили? Под воздействием Волны этой проклятой, а? Понимаете, что если не разберемся, кто из нас человек, а кто волнушка дрожащая, то все, все погибнем, Анечка? — Лицо Хозяина кривилось в разные стороны, нос по-мышиному подрагивал. — А у меня и вовсе теорийка одна есть. Подойдите сюда, Анечка. Аннушка. Анюточка. Вы не бойтесь, хм…
Он придерживал коротенькими пальцами край золотистой казенной занавески и косился на улицу. А там, снаружи, слышался отдаленный тяжкий грохот.
— А что, если все мы тут волнушки, Анюточка? Одного поля, мнэ-мнэ, грибочки? Вы у нас девушка со странностями, но ведь и я, если начистоту говорить, какой-то странный. Я уж и помирал, и тонул, и пророчествовал, и чего только не творил. А может, ни вас нет, ни меня нет, ни России нет уже? А? Это же конец света, Аннушка. А? И из чьей головы мы все растем в таком случае, как вы думаете-с? Со словоерсами заговорил — видите, как все сбоит нынче в реальности, данной нам в ощущении? А что, если из вашей? Может, вы-то, Анечка, и есть наша мессия, вон и бледненькая вы, и личико иконописное вполне, испитое. Да не возмущайтесь вы, племя младое, необразованное, это значит, что изможденное у вас личико, а не как у бомжихи… Nabelküsser ist tot. А Tod, как волнушка ваша вещала, — это по-русски смерть, Анечка. Все умрем, все в галлюцинациях чужих потонем, если не узнаем, откуда все это растет, понимаете, Анечка? А может, вы-то все это и остановите, если мы в вашей голове сидим!
«Совсем с ума сошел, — подумала Аня, глядя на его бледное, тоже, как у мертвого Курагина, словно прозрачнеющее лицо. — Как по-немецки „сумасшедший“? Кажется, verrückt. Кажется, в этот раз без ошибок…»
И она наконец посмотрела туда, куда так упорно показывал Хозяин, — в окно.
На горизонте зеленел Калачёвский квартал — она всегда узнавала его по чудом сохранившимся тополям и церковной маковке. Над кварталом вздымался столб пыли, и что-то огромное ворочалось там, оглашая город многоголосым ревом. «Это Ктулху, — подумала Аня. — Они разбудили Ктулху».
— Вы на главный вопрос ответьте, Анечка, — засвистел ей на ухо Хозяин. — Сами-то вы кто? Помните Швейцарию? Два года в гипсе? Неназываемая болезнь позвоночника?
Похоже, Ктулху, ломая асфальт, шагал к ним. Аня рассеянно кивнула.
— Вы вообще из Швейцарии возвращались? — шепот стал почти беззвучным. — Или вас здесь никогда и не было?
Глава 19
Не боги
Серафима Орлова[35]
Дверь распахнулась. Люди в штатском впихнули Аню Шергину внутрь, к остальным, и снова заперли пленников. Аня была явственно зеленой, сразу осела на пол. Шергин, Вася Селезнев и девочки — все, кроме Лизы Дейнен, — бросились к ней, а Федя Дорохов и Андрей Лубоцкий — к двери, яростно барабаня кулаками и требуя выпустить их наконец. Ответа не последовало. Удары сыпались на дверь, через минуту к ним
