Одлян, или Воздух свободы - Леонид Габышев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глаз на занятиях думал о воспитателе Андронике Александровиче. Не ожидал он, что тот может оказаться таким ласковым и побитого пацана приголубить. Чекист, а такой добрый.
17
Придя с работы, ребята увидели: на кровати нет конверта. Бугор подошел к Глазу и тихо сказал:
— Глаз, конверт свистнули. Спокойно, не надо поднимать шума. Пораскинь мозгой и достань. Ты не Пирамида.
На улице — холодина. Прошедшей ночью ребята кутались в бушлаты. А теперь один пацан на ночь без простыни и одеяла останется. Ответственность за пропажу нес дневальный по отряду, но бугор — председатель совета воспитанников отделения — больше всех заинтересован найти одеяло. Глаз — хозяйка — крайний оказался. Конечно, бугор мог пойти к начальнику отряда и доложить. Но чем поможет начальник? Да ничем. Просто скажет: как потеряли, так и ищите. Да и где ему взять? Не принесет же из дому.
Глаз лихорадочно соображал, где стянуть конверт. Пойти к другому отряду и понаблюдать в окна, и если в какой-нибудь спальне окажется мало людей, то можно через форточку с ближайшего второго яруса стянуть конверт. А вдруг заметят? Если догонят, отдуплят за милую душу. Тем более будут бить чужака. «А что, — подумал он, — если стянуть конверт из своего отряда? Из отделения букварей. Если даже и заметят, то дуплить будет Томилец. На первый раз простит. В тот раз палки по его просьбе проносить не стал. Если что, я ему про это напомню». И Глаз пошел в спальню букварей. Томильца не было. Многие ребята в ленинской комнате смотрели телевизор.
Вышел на улицу. Обошел отряд и встал около окна спальни букварей.
На кроватях рядом с окном — никого. Залез на подоконник и надавил форточку. Поддалась. Кончиками пальцев дотянулся до второй форточки и толкнул. Распахнулась. Наполовину пролез в форточку, со второго яруса за конец схватил конверт и потянул. Форточки оставил открытыми и, спрыгнув на землю, побежал вокруг отряда к окнам своей спальни. Перед тем как выйти на улицу, форточки первого от угла окна оставил открытыми на случай удачи. И теперь кинул в них свернутый конверт.
Зайдя в спальню, разостлал конверт и рассказал бугру, где тяпнул.
— Правильно, Глаз, — сказал бугор, — пусть буквари не спят.
Глаз написал домой, чтоб мать сходила к Сеточке и попросила погадать на картах. Сеточка — это кличка старухи, отменной гадалки. Карты ей только правду говорили. Про Сеточку рассказывали, что она поповская дочка и у нее на огороде запрятаны несметные богатства. В коллективизацию в колхоз не вступила и всю жизнь девой прожила, выращивая скот.
Чего только про Сеточку в Падуне ни говорили! И что курицам кладет на подкладку золотые яйца, и что сундуки ломятся от мехов. Кур она давно не держала, и стайка стояла разваленная. Ян однажды проверил стайку в надежде найти золотое яйцо. Но там даже куриного не оказалось.
Сеточка жила в одном переулке с Проворовым, безногим сапожником, и Ян как-то любопытства ради решил зайти к ней в убогий домишко. Домишко у нее был настолько маленький, что не хватало курьих ножек — и было б как в сказке. Постучал в обитую фуфайкой дверь и услышал:
— Кто там?
— Я, — ответил Ян и распахнул дверь.
Дверь изнутри была завешена ветхим одеялом, чтоб не выпускать тепло, и Ян, когда откинул его рукой, то лбом уперся в зад коровы. Протиснулся и стал рядом с коровой.
— Чего надо? — спросила Сеточка, вставая с кровати.
Кровать стояла около небольшой печки.
— Меня мать послала, просила тебя зайти, — соврал Ян.
Мать с Сеточкой дружила и в лютые морозы пускала ее ночевать. Матери она часто гадала на картах.
— Ладно, скажи, зайду.
В домишке была такая темнота, что Ян, кроме коровы, кровати и печки, ничего не смог разглядеть. Электричества она не проводила, а пользовалась керосиновой лампой.
Ян знал от людей: Сеточка в холода заводит корову в домишко. Отремонтировать стайку почему-то не хотела.
Хоть Сеточка и старая и высохшая была, но на себе волочила из лесу на дрова стволы берез, обрубленные от сучков.
Глаз получил из дому письмо. Мать писала: Сеточка на него сгадала. Выпало ему «скорое возвращение домой через больную постель и казенный дом». Глаз задумался. «Как же так, что вернусь я домой через больную постель? Чтоб меня по болезни отпустили из Одляна, надо заболеть так сильно, чтобы лежать при смерти. Да если и умирать буду — не поверят. Скажут — косишь. Врут, наверное, Сеточкины карты. Так. Дальше. После того как приеду домой, падает казенный дом. Опять, значит, тюрьма. Меня что, больного посадят? Нет, это что-то не то. Неправду нагадала Сеточка».
И не принял Глаз близко к сердцу слова Сеточки, а через несколько дней совсем забыл про «скорое возвращение домой через больную постель и казенный дом».
Жизнь Глаза стала невыносимой, и он вновь начал уповать на письмо, отправленное начальнику уголовного розыска. «Но почему же, почему, — думал он, — меня не вызывают в Заводоуковск? Ведь после первого письма Бородин прискакал сразу. А во втором подробно описал, и самый хреновый следователь не должен усомниться, что я был свидетелем преступления. Что еще написать, чтоб точно вызвали? Остается одно: я сам являюсь участником преступления. Но такого письма я вам не напишу. Я только свидетель, свидетель, свидетель. И что же вы, бараны, не можете быстро сопоставить факты. Не составляет труда позвонить в омутинскую школу или съездить туда и спросить, была ли в вашей школе кража спортивного кубка.
Я же написал, что мужики выставили стекла на первом этаже, а потом их не вставили. Учителя не могли этого не заметить. Неужели у вас есть сомнения, что я не ехал поездом Томск — Москва? Потерпевший свой поезд помнит. Я описал разговор, который был в тамбуре, ведь потерпевший должен помнить разговор. Ну а шампанское? Откуда я мог узнать, что у него было шампанское и лежало вместе с книжками в рюкзаке?
Скоро два месяца, как отправил письмо, а они му-му тянут. Вызывайте скорее, и мы вместе будем искать этих матерых преступников и шпионов иностранных разведок. А что если у меня ловко выйдет, если смогу их провести, меня могут и на свободу выпустить, что помог найти шпионов. Чтоб спиртзавод цел остался. Неужели вы, ротозеи, хотите оставить шпионов гулять на свободе? Тогда они ограбят и убьют еще не одного человека и к чертовой матери пустят на воздух не один спиртзавод.
И все-таки меня вызовут. Ну не могут не вызвать. Вот тогда потуманю им мозги. Им никак не доказать, что мужика грабанули мы. Буду этими шпионами прикрываться. Буду упорно стоять на своем, что главная их цель — диверсии. Что ж, заводоуковский уголовный розыск, я бросил вам вызов».
Лютые морозы злобствовали по всей стране. В бараках спать — дуборно, и бушлаты не помогают. А у Глаза, как назло, украли шерстяные варежки. У марех-то и никогда не было ни шерстяных носков, ни варежек, но у Глаза при ворах было все. Вначале у него носки увели, а сейчас вот и варежки. Бушлат новый, он его при Махе с вешалки снял, даже не спрашивая, чей он, теперь тоже сшушарили. И хилял он в потрепанном.
Зону облетела печальная весть; в четвертом пацан удавился. Отрядам на работе скомандовали съем, а в четвертом человека не хватает. Куда ж он в лютый мороз курканулся? Долго его искали, и никому в голову не приходило в подсобку заглянуть, где заготовки хранились. Там каркасы от диванов стояли один на другом. И парень на верхний каркас положил крепкую палку, привязал к ней веревку, спустился внутрь и удавился. Из-за каркасов не видно. Никому и в голову не пришло туда заглянуть, уж слишком приметное место.
Срок у парня всего полтора года, почти половину — отсидел, а вот удавился. Многие удивлялись: не мог десять месяцев дотерпеть. А парня этого в отряде сильно зашибали. Бугор все фаловал за щеку взять, за это обещал житуху. А парень решил лучше умереть, чем сосать.
Похоронили его на одлянском кладбище, где много могил воспитанников. Говорят, кого хоронили, даже креста не ставили. Воткнут в рыхлую землю кол, а на нем номерок, и привет.
В этот день, когда удавился пацан, Глаз около обойки увидел варежки шерстяные. Он знал, что тело пацана вынесли совсем недавно и варежки кто-то выбросил — носить их теперь западло: варежки к покойнику прикасались. На зоне много всяких подлянок. С вафлером никто не разговаривал, на толчок с конфеткой во рту зайти нельзя — первая подлость. Или проглоти конфетку перед толчком, или выплюнь. В подсос, бывало, у пацанов курева нет, а мина какой-нибудь сигареты шмаляет. Ни отобрать, ни попросить никто не посмеет: парень заминирован. Если спрашивал докурить воспитанник, не зная, что он мина, тот говорил: «Нельзя». Это означало, что он не может дать окурок, потому что мастевый. Но некоторые ребята втихаря брали у минетов окурки.
И вот Глаз стоит перед варежками. Они новые, вязанные с цветной ниткой. Взять или не взять? «Возьму-ка я их, — решил он и, сунув в карман, пошел в станочный цех за заготовками. — На нашем отряде никто не знает, что в этих варежках покойника выносили. Их, наверно, никто и не видел. А что здесь поганого, ну вынесли в них парня, и почему их надо выбрасывать, если на улице такой холодище?»