Трагикомедия бродяги любви - Людмила Вячеславовна Федорова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А Джовано сидел бледный и понимал, что, как бы он не старался напустить на себя мужественности, это совершенно тщетно и наивно, настоящий поток слёз так и подкатывал к голу, так и просил, чтобы этим слезам сейчас дали волю. Если бы он хоть слово сейчас попытался сказать привычным спокойным тоном, то разрыдался бы точно, поэтому молодой человек решил, что лучше сейчас будет говорить честно, со слезами, но ему станет легче, чем продолжит всё держать в себе. И, плача, Джованни стал говорить:
– Генриетта, милая, ты так решительно говоришь, потому что не знаешь, каково живётся нелюбимому брошенному ребёнку! Мне уже двадцать три года, а всё равно не могу забыть и понять их поведение, чем я был хуже других? Ну, чем?! Я помню то ужасное состояние, когда утром рано скорее встаёшь раньше всех в семье, чтобы всё сделать, угодить родителям, варишь на всех этой картошки, а потом отец уходил в загулы, мать даст приказания, что нужно сделать за день, и исчезала. И никогда не знаешь, придёт она сегодня ужином и ночевать, или будешь ложиться на голодный желудок, а иногда не приходила по два-три дня. И разрешат ли тебе сесть за ужин с братьями и сёстрами, или опять будешь обделён. А я становился в доме за слугу, слабенький мальчишечка одиннадцати лет варил младшим братикам и сестрёнкам кашу, таскал этот тяжёлый для ребёнка медный таз, чтобы постирать вещи, подметал полы. И ещё ухитрялся уроки выучить! Это я так просто хотел добиться внимания родителей, их любви. Мне казалось, что они не общаются со мной из-за того, что я как-то не так веду себя, в чём-то виноват перед ними, что я могу заслужить их любовь, если буду хорошим сыном, если угожу им. А родители просто пользовались любовью своего ребёнка, делая из меня бесплатного слугу. Конечно сейчас, взрослым, я понимаю, что зря пытался найти изъяны в себе, что проблемы были не у меня, а у родителей, как мне и говорили другие взрослые в округе, соседи добрые, например. Что это они неблагополучные, нищие, погрязшие из-за пьянства и любви к азартным играм Джузеппе в долгах. А я лишний рот, потому что, во-первых, старший из шестерых, а во-вторых, я рождён в браке, а братья и сёстры были рождены матерью от любовников, и её мужчины хоть какие-то деньги давали ей на своих внебрачных детей, а я получался отщепенцем в семье. А что было взять с матери моей, Дзанетты, если муж всё пропивает, она без образования в мелком театре не могла толком заработать, обеспечить всю семью? Только быть куртизанкой. Как видишь, я не далеко от матери ушёл. Нет, ну а кем я должен был вырасти, если со мной родители толком не общались, отец почти всегда выпивший, а мать только приказы отдавала, кричала, если что не по её, да смеялась надо мной, что из такой «бестолочи путный человек никак не выйдет»! Словно просто отыгрывалась на мне за сою тяжёлую судьбу! Словно вообще не умела любить! А я, тогда, ребёнком терпеливо молчал, всё выполнял, скрывал слёзы и верил, что они меня ещё полюбят. Я ведь любил родителей, я мечтал получить их внимание, одобрение, то, чего хочет любой ребёнок. А потом, в одиннадцать лет, они отдали меня меценату на обучение, аббату Гоцци и навсегда забыли обо мне. Для меня это было главное разочарование в жизни. Быть может, они думали, что у мецената мне будет лучше, что я получу образование, но всё равно! Ребёнок не хочет терять родителей в любом случае, ему будет легче с родителями, чем с чужим человеком, пусть даже очень образованным! А дальше всё пошло ещё хуже, чем в детстве! Первые три года я блаженствовал, живя у Гоцци, он мне успел дать много полезных знаний и навыков, я блестяще справлялся со сложнейшими науками, и математикой, и латынью, и физикой, химией, биологией, медициной, и этикетом, танцами, историей, литературой, это не полный список. И я был счастлив, что у меня получается их освоить, а Гоцци благосклонно хвалил меня, дарил подарки, как самому трудолюбивому ученику, наряжал, как мальчика из благородного семейства. Я радовался каждой его похвале, мне казалось, что вот чуть-чуть я постараюсь больше, ещё больше выражу свою благодарность, проявлю усердие в учёбе, и что мы перестанем быть друг для друга просто добрый снисходительный учитель и благодарный ученик, что Гоцци сможет полюбить меня, как сына, и заменит мне родителей-предателей. В отроческие четырнадцать лет я верил, что это возможно. Но как же это было наивно! До чего же глупо было ждать любви от чужого человека! Всё испортилось в один день. Ты, милая, помнишь, что я упоминал, что Гоцци выгнал меня на улицу в четырнадцать лет из-за неприличного инцидента с его сводной младшей сестрой Гертрудой, девицей двадцати лет, но я не рассказал, что именно случилось, потому что я не доверяю эту историю никому, кроме тебя и моего лучшего друга Ромео. Дело в том, что я был в четырнадцать лет очень милым отроком, настоящий ангелочек с полотна Борчителли, и, естественно, в сознании сама невинность ещё. И, естественно ещё не помышлял о противоположном поле. Генриетта, вспомни себя в четырнадцать лет, разве тебя, девчонку мог бы заинтересовать юноша, да ещё не сверстник, а молодой мужчина значительно старше тебя? Нет, конечно. И я не знаю, чем рассуждала Гертруда, хотя есть у меня подозрение, что ничем она не рассуждала, а не в себе была и плачет по ней жёлтый дом. Просто сначала она долгое время всегда поджидала, когда я пойду после уроков в сад на прогулку отдыхать,
