Новый Мир ( № 6 2000) - Журнал «Новый мир»

Лена хлюпала носом, прижимая к себе Сонечку, которая проживет восемьдесят четыре года.

Не знаю почему, но я надеялся на чудо. «Только чудо может нас спасти». Раньше я не понимал этого выражения. Уже давно умерла жена Перитурина и одна из его дочерей (второй осталось жить лет пять), а я все еще надеялся. Мир к этому времени совсем обезумел: богачи платили сумасшедшие деньги телеканалам, чтоб те вели прямые репортажи с их «дней ухода»: народ, сидя у телевизоров, с замиранием сердца смотрел, как исчезает известнейший банкир или киноактер. Бульварные газетки — и даже некоторые серьезные — печатали, рядом с прогнозами погоды и гороскопами, списки известных людей, которые умирают завтра. Накануне Нового года обнародовали, кто умрет из «мировой элиты» в следующем году. Специальные институты готовили данные, показывающие, сколько новых мест (врачей, профессоров, прокуроров и т. д.) освободится, — и за эти места уже начиналась, при живых работниках, борьба.

Мы с Леной готовились (психологически и материально) ко «дню Игоря» (как мы это называли). «Провожать» Игоря мы решили в узком кругу семьи: мы с Леной, Сонечка и Игорь. Так еще делали те, кто не принял моды «праздновать» «дни ухода» (с приглашением гостей и т. д.).

Накануне того дня мы начисто вымылись, оделись в новое, сели за стол и молча отужинали. Ночь мы решили не спать — хотели быть с Игорьком. Игорек держался как никогда; казалось, не мы его, а он нас провожает. Даже пробовал шутить.

К утру, однако, Игорек все еще жил — даже не болели больные почки (у него врожденные отклонения, от Лены). Единственное, чего мы сейчас с Леной желали, — чтобы он не мучился, ушел тихо. Чтоб это было не удушье какое-нибудь, не «кровь горлом». Боже, до чего же мы все куски мяса в чьих-то руках — делай с нами что хочешь.

К обеду Лена стала вдруг молиться (чего раньше с ней никогда не случалось) в ванной. У меня тоже сдали нервы. Уж не лучше ли пить, как рекомендуют? Но не хотелось быть пьяным в такую минуту.

— А почему бы нам не посмотреть «Екатерину из Лос-Анджелеса»?

Мы удивленно глянули на Игоря: речь шла о сериале, который мы смотрели вот уже полгода.

И правда, это было самое умное решение. Хотя, может, и кощунственное.

Мы уселись, включили телевизор (спустился уже вечер) и вдруг ощутили тихую (да! да!) радость: как если бы ничего нет. Никакой «Книги судеб». Как если бы мы просто сели вчетвером, как всегда, согревая друг друга телами и улыбками. Мы на самом деле улыбались. Казалось, не может теперь ничего произойти — никакой ураган не ворвется в наш прочный воцарившийся мир, разрушив его.

Только когда кончился фильм, тревога опять вернулась; вернулось сознание того, что неизбежное — неизбежно. Однако не хотелось верить. Хотелось сказать себе, что это дурной сон. Дурной сон — и больше ничего.

Наступила ночь. Сонечка уснула на диване, а мы втроем остались сидеть лицом к телевизору, но уже (по крайней мере мы с Леной: я ее чувствовал) ничего не воспринимая. Когда? Когда же?

Кончался последний день Игорька.

Хотите верьте, хотите нет, но Игорек не умер. Оставалось несколько минут до четырех утра (то есть до полуночи по времени издателя «Книги»), и мы с Леной с каким-то ужасом и предчувствием невозможного прикипели к стрелкам электронных часов на стене. Вот пошла последняя минута…

— Игорек, — сказала Лена, — сыночек…

Она придвинулась к нему, как если бы хотела защитить от судьбы. Я молча кусал губы. Ну же, ну…

Когда бамкнуло четыре, мы — все трое — вздрогнули. Что-то случилось.

— Ты жив, Игорь? — Я не верил своим глазам.

Радости еще не позволялось прорываться — ждали подтверждения. Носились мысли об отставании часов (хотя вчера подвели специально), о какой-то ошибке…

Прошло, однако, полчаса, час — бамкнуло пять. Игорь — живой, улыбающийся — сидел перед нами. Мы ничего не понимали.

«Книга судеб» как возникла, так и исчезла. Оказывается, уже три дня, как ее предсказания перестали сбываться (мир об этом пока не знал — эта информация не стала еще всеобщим достоянием). Лишь через несколько месяцев все успокоились, убедившись, что люди, которые должны были умереть за это время, остались живы.

Мы с Леной как на свет родились: будто второе дыхание открылось.

— Едем к морю! Завтра же! Все к черту!

Чтоб раньше мы вот так сорвались и уехали? Боже, как хотелось жить!

Хотя, если подумать, что изменилось? Мы стали бессмертными? Теперь я даже не могу быть уверен, что доживу до той даты, которая мне предназначалась. Не говоря уж о восьмидесяти четырех годах Сонечки. Но отчего вдруг такая легкость? Откуда?

Мельник Ярослав Иосифович родился в 1959 году на Украине. Закончил Львовский университет и аспирантуру Литературного института им. А. М. Горького. Прозу печатал в «Литературной газете», «Литературной учебе», других изданиях. В «Новом мире» выступал как критик. Живет в Литве.

Евгений Карасев

Человек на обочине

В небольшой церкви, пустой и гулкой,над гробом сына, еще салаги,в голос рыдает женщина:«Кровиночка моя, ты чище гуленьки…Дитятко мое, ты сродни ангелу…»Парнишку убили сорванцы-ровесники —лежащему ногами переломали все кости. Безутешная, обращаясь к Царю Небесному,исходит слезами:«Вседержитель, Ты сам Отец!Ты знаешь, как потерять рожоного! Верни мне его, Господи!» В храме стенало, вопило материнское горе;оно готово было отдать сгибнувшемусердце, душу, принять на себя удары тех злобных сапог. Мне казалось, эту боль я услышал быи среди нескончаемых миров, во вселенском хоре. Почему же не слышит несчастную Бог?..

Я лежу в больничном покое;тишина, как в режимной тюрьме.За окном облетевшие липы покойноготовятся к долгой зиме.Я завидую этим черным, точно обугленным деревьям, дрогнущим от дождя, холодного ветра:всю жизнь проблукав, не имея корней, в безверье, у меня нет их надежды на солнечное лето.

Я бежал из лагеря без карты, без компаса. Темные силы или божеские в тайге пособляли мне, указывая направление по подсказкам косвенным — по муравейникам, по мху на пне? И в новой жизни, сбитый с панталыку непривычным ритмом, чуждыми выходками, я чувствую себя, как выброшенная на берег плотица. И мучаюсь в поисках выхода — к какому из загадочных начал обратиться?

Стрижи прилетают последними и улетают первыми. Скорые — не догонит ветер.Они не теряют перья,шумные как дети.Я люблю этих птиц-тружеников,звенящих у меня под окном с утра раннего. Их гамом разбуженный,я испытываю неосознанную радость.Наблюдаю за быстрокрылыми, раздвинув шторы, — стараются до позднего вечера.Я никогда не видел между ними ссоры:делить нечего.

Александру Гевелингу.

Вторые сутки мы обшариваем с металлоискателем разрушенную церковь, отбрасываем медные крестики, никчемные монеты. И настырно ищем требуемые рынком ценности —дробим кирпич, камни подклета.Выходим на крышу храма давно безглавого,сдираем ветхое железо, как профессиональные кровельщики. Но и здесь не находим главного,нужного нам сокровища.Видимо, предки не вылазили из нищеты —выложились до копья на строительство Божьего дома. Мы честим нерачительных прародителей бранью, всем русским знакомой. И шарахаемся от карниза, страшась открывшейся высоты.

Скольких друзей я уже никогда не встречу, мальчишек, моих корешков?Ветреным днем я стою на берегу речки,белой от вскипающих, подвижных гребешков.Вспоминаю: на том вон дубе, желая приобщиться к вечности, мы, огольцы затьмацкие, ножами вырезали свои имена. Подхожу к дереву. Точно рубцы залеченные,самонадеянные просматриваются письмена.И вдруг понимаю: это не блажь тщеславия —бесхитростное стремление скрепить наше товарищество, дружбу…А речная волна все гонит и гонит с неустанным тщанием пенистые барашки, как рубанок — стружку.

Тюрьмы, этапы,арестантские колодки,осточертевшая бурда.Мне говорят:попробуй из другого колодца,там хрустальная вода.Ее несешь к губам и жмуришься —покачивающееся в ковшике солнцеслепит глаза.Ни бомжей, ни жуликов,тебя встречает гостеприимныйвокзал.Там нет уголовного розыска,никто не трясет за грудки:— Козел, колись! —В палисаднике под окномблагоухают розы,размеренная, неомраченная жизнь.Убаюканный, как во время читкигипнотического текста,я тянусь к источнику чистому,пытаюсь слагать светлые,воодушевляющие песни.Избегаю вспоминать пересылки,лагерь.Подыскиваю краски новые.Но если терпит бумага,то не дается слово.

На подъезде к Белокаменной в вагоне общем духотища, дети ревут.Пассажиры на жизнь треклятую ропщут.И на чем свет клянут Москву:— Там и пенсия выше, и зарплата.Будто мы вкалываем меньше! —какая-то вымученная до черноты женщина выбросила напоказ ладони, натруженные лопатой. Я и за колючей проволокой встречалненависть этуне только к Москве — к москвичам:редкий уркач из столичных мог пробиться в «авторитеты». И те же попреки: жрут в три глотки.Любят, чтоб все на блюдечке им подносили. Видно, надолго совковые льготыотделили Москву от России.

Я стою у порога, с которого начал;представления молодости, дерзкие желания — все обернулось безверьем. Я чувствую себя, как после дикой качки,когда из трюма выводят на берег.Я ставил на кон свободу против куша неизмеримо меньшего, а чтобы вернуть ее — в бегах рисковал жизнью. Что искал я — единственную женщину?Будоражащую воображение золотую жилу?Плыли к другим потрясные крали, драгоценные залежи — я пропадал то в воровских малинах, то в лагерных бараках. Но не испытывал к счастливчикам ни грамма зависти. Значит, не здесь зарыта собака.Только зачем я мучаюсь над ответом,вглядываюсь в прошлого расплывчатое лицо?…Я толкаю дверь и вхожу в дом, далеким летом покинутый бедовым огольцом.

После русской бани я пью чай с медом, предпочтя эту трапезу другим разносолам.Мед выходит обильным потом,обернувшись всегдашней солью.Сколько ее из меня выпарили на повале, на спецобъектах в степях выжженных.Но судьба с лихвой возмещала потерю поваренной — может, оттого и выжил.

Ночь. За окном на деревьях галкиумучились от междоусобной войны.Пожелтевшей страницей Евангелиялежит на полу свет луны.Мне снятся картинки детства,волнующие, как в повторном прокате…Этой ночью в соседнем подъездезастрелили предпринимателя.

Сам выйдя из ночи,поднявшись с илистого дна,я с тревогой говорю дочери:— Не гуляй допоздна! —По этапу исколесив Россиюс народом, умеющим и воровать, и жульничать, я наставляю сына:— Не полуночничай по жутким улицам!.. —Видно, мы дошли до точки,до последней черты,если я, пройдя одиночки,страшусь за окном темноты.

Недовольный дворник ворчливо разгребаетвыпавший под Новый год обильный снег —такая щедрость для него не фарт.Я прошу у мужика лопату и под чей-то смех начинаю усердно чистить асфальт.Не меньше уличного трудяги я имею основание ненавидеть непролазную заметь — столько этого снежку пришлось побросатьна лежневых дорогах в зоне.Но, видимо, как зажравшегося иногда тянет картошка с солью, так и меня знобкая память.

Я не люблю живопись пейзажную —не тянется рука перекреститься, ровно на святые образа. Это искусство почему-то вызывает у меня жалость, как поэт, которому нечего сказать.Отсюда на холстах нескончаемые березки, поля, туманы, прикрывающие тщету духа то игривой веточкой, то палым листом. Но вот «Над вечным покоем» Левитана —и я невольно себя осеняю крестом.

Я стою в лесу подле огромного муравейникаи наблюдаю за жизнью его жильцов.Я представил страну, народ одной веры,со схожим, как у братьев, лицом.У них нет ни богатых, ни бедных,все одинаково одеты.Они вместе справляются с болезнями, бедами. И сообща заботятся о детях…Я так размечтался, глядя на неустанных тружеников,что забыл: недавно еще я вертелся таким же муравьем;вставал с будильником; уплетал наскоро всегдашний завтрак. И спешил на завод, ненавидя свой муравейник до колик, до комы. Видимо, стряслось что-то ужасное, равное исчезновению динозавров, если я завидую безликим насекомым.

На обочине дороги, разложив на газете снедь скудную шибко, подкрепляется мужик — похоже, бездомный.По асфальту с шипеньем проносятся «мерсы», джипы, неподалеку красуется вывесками «Макдоналдс».Бродяга с удовольствием уплетает что Бог послал, сродни воронам, галкам.Не завидуя ни сверкающим машинам, проносящимся на бешеных скоростях, ни роскошной забегаловке.Подобные харчи, и тоже сдобренные немолотой сольцей, я шамал в этапах, в пересыльных тюрьмах. А этот на воле лопает забытую мной тюрюи доволен своим местом под солнцем.Какую надо окончить школу — здесь мало строгого лагеря, — чтобы среди соблазнов, играющих, как лучи в призме, считать черный хлеб за великое благои радоваться жизни?Трапезничающий на обочине мужик — существо, может быть, в высшей степени разумное, но кажется странным в нашей околесице.…Шумная трасса изгибается около леса, и за деревьями ее пульс уже слышится вроде непрерывного зуммера.

Прокаленная солнцем пшеница тяжела,слышно золотое дзиньканье осыпающихся зерен. Я стою меж хлебов и отхаркиваю шлак,накопленный за многие годы в зоне.С тех пор, как я вышел,неоглядная ширь влечет меня как проклятого. Здесь каверзной памяти трудно выстроить вышки, натянуть колючую проволоку.…Опольем бегут маслята, грузди —хоть коси косой.Среди звенящего раздолья я ощущаю волю не только глазами, грудью — душой.

Дорога позади, возвращаться поздно —ругать иль оправдывать пройденный путь?..…В мокрые травы падают звездыи разбиваются в мелкую ртуть.

Карасев Евгений Кириллович родился в Твери в 1937 году. Поэт, прозаик, постоянный автор нашего журнала, лауреат премии «Нового мира» за 1996 год. Живет в Твери.