Новый Мир ( № 6 2000) - Журнал «Новый мир»

В конце концов Молочковым кроликов потравили: как-то просыпается Авель Сергеевич чуть свет, выходит на двор, а там среди охапок смертоносного лютика валяются с полторы сотни бездыханных тушек, картинно так валяются, точно накануне кролики меж собою вступили в бой. По ту сторону забора стоял сосед Петров и наблюдал эту картину бесстрастно, даже незаинтересованно, как Наполеон под Аустерлицем, шуря на солнце попеременно то левый, то правый глаз.

— За что вы нас так не любите? — в сердцах спросил его Молочков.

Петров в ответ:

— А за что вас, спрашивается, любить?

Авель Сергеевич подумал, что действительно, любить их особенно не за что, и успокоился, сразу пришел в себя. То есть этот случай еще не переполнил чашу терпения — переполнилась она в тот день, когда с молочковского «газика» поснимали колеса и оставили машину держаться на кирпичах. Как-то отправился он в соседнюю деревню Новые Михальки, к знакомым москвичам, главным образом на предмет сбыта своей тушенки, а у них праздник — у этих москвичей всегда был праздник, когда к ним в гости ни заявись. Авель Сергеевич еще у калитки затушил сигарету, прошел к веранде, где москвичи услаждали себя беседой, чаем и водкой, и, зная порядки, первым делом снял свои допотопные рыжие брезентовые сапоги.

— С чем пожаловал? — спросил у него хозяин.

— Да вот я интересуюсь: вам крольчатина тушеная не нужна?

— Вроде бы не нужна…

— Тогда больше вопросов нет.

Сразу уйти было неловко, и Авель Сергеевич на минуту присел за стол.

— Ну, во-первых, Бог не за инцест выгнал первых людей из рая, — говорил какой-то мужик в годах, — хотя, наверное, отчасти и за инцест. Он их главным образом отправил в ссылку за то, что они познали добро и зло.

Хозяйка спросила:

— И как это прикажете понимать?

— А хрен его знает, как это понимать!

Чтобы не отстать от компании, Авель Сергеевич взял со стола кусок черного хлеба, до смешного тонко нарезанный, и сказал:

— Рожь нынче в сапожках ходит.

Хозяин справился:

— Ну и почем нынче на рынке рожь?

Молочков сказал:

— Три с полтиной за килограмм.

— Я когда была в Атлантик-Сити, — вступила в разговор молодая женщина в богатых очках, — то обратила внимание, что в Америке безумно дешевые продукты питания, особенно мясо и молоко. Но черного хлеба там правда нет.

Мужик в годах продолжал:

— Я думаю, это так следует понимать: дергаться не надо, то есть всякая деятельность, поступки, устремления — это только себе во вред. Вот, например, дети — они ничего не делают, между тем природа не знает существа более счастливого, чем дитя…

Дальше Авель Сергеевич не вслушивался в этот, по его мнению, неосновательный разговор, и у него в ушах только монотонно звучало «та-та-та, та-та-та», точно в них чудом завелся крошечный барабан. Немного погодя он протяжно вздохнул и отправился надевать свои допотопные сапоги. Он вышел за калитку и обнаружил, что все четыре колеса с «газика» сняты и стоит машина на кирпичах.

Домой он возвращался пешком и, поскольку кромешная стояла темень, в какой-то рытвине вывихнул ногу и о ветки исцарапал себе лицо. Войдя в избу, Авель Сергеевич молча уселся за обеденный стол, постелил перед собой лист ватмана, раскрыл готовальню и стал чертить. Вошла жена, оперлась спиной о косяк двери и долго наблюдала за Молочковым жалостными глазами, ни единого слова не говоря. Она вообще была молчаливая женщина, и ее требовалось хорошенько раззадорить, чтобы она фразу-другую произнесла.

— Ты знаешь, — сказал ей Авель Сергеевич, — сколько после смерти Ньютона осталось денег? Двадцать тысяч фунтов стерлингов! А что он, собственно, изобрел?! Закон всемирного тяготения открыл — только и всего, а так он все больше алхимией занимался, свинец в золото превращал. Вот если бы он изобрел такую втулку на ось моста, чтобы колесо было снять невозможно, вот тогда бы он был гений и молодец!

Жена молчала-молчала, потом сказала:

— Ты прямо психический какой-то, Авель Сергеевич, ну тебя!

Эти слова Молочкова донельзя поразили, и он даже оторвался от своего чертежа, ибо, во-первых, жена была молчаливая женщина, а во-вторых, он от нее во всю жизнь и полслова критики не слыхал. Тогда он понял: что-то окончательно сломалось в его судьбе; что-то окончательно сломалось в его судьбе, если на него взъелась жена, последний друг и подельница до конца.

Фатум Авеля Сергеевича неизвестен. Наутро его еще видели идущим по дороге на Новые Михальки, с посошком в руке и котомкой через плечо, но дальше следы его теряются среди просторов нашей России, в которой, впрочем, человеку всегда найдется дополнительный уголок.

Пьецух Вячеслав Алексеевич родился в 1946 году в Москве. По образованию — учитель истории. Автор двенадцати книг прозы. Постоянный автор «Нового мира».

Елена Ушакова

Цветы не плачут

Какой несносный день! За что бы уцепиться,Не знаю; где тот обруч золотой?То лето душное, та утренняя птица?Жизнь заперта железною скобой.Кошмарный сон: звучащий в ре минореМотив, насильно, грубо в соль-диезПереведенный вдруг, в необъяснимой ссореС самим собой звучит себе вразрез.Я посетила дом, где я давно когда-тоСлужила, тосковала и былаБольна, замучена, любви своей не рада,На набережной… Наяву спала.Мне ближе, кажется, Петровская эпоха,О Меншикове больше я теперьМогу порассказать… Так что же мне так плохо?Как будто в местность ту открылась дверь?Какой пустынный день! Я ничего не вижу.По существу, ведь зренье — тоже слух,Тот тихий, внутренний, чьим голосом приближенКипящий тополь и летучий пух.Взять Анненского? Там звучит такая нота,Такой надтреснутый созвучий ряд…Тоску тоской накрыть — и сдвинулось бы что-то:Интерференция, как говорят.

Вдруг увидев семейку фиалок, увивших крыльцоСреди сорной растительности незаметно-подробной,Я подумала, в людном собранье вот так же прельщает лицоС голубыми глазами и костью горячею лобной.Если втайне понятны поступки, мотивы обдуманных слов,Если переглянуться приятно с чужим человеком,Дорожим впечатленьем своим, как основой основ,Как подсказкой во тьме, новогодним подарком и снегом.Что ж так нравится он? Удивлюсь, второпях головойПомотаю, смеясь: не туда повернула оглобли.Просто вера в людей здесь опору, поддержку, покойОбретает; среда обитанья и дружеский облик.И рука сквозь бутылочный лес и бокалов кустыПробирается с рюмкой в застольном клубящемся зное,И срывается с губ простодушное, зряшное «ты»,Но и «вы» ни при чем, как на свадьбе лицо должностное.Третье что-нибудь нужно… Индивидуальный пошив…Но отрадно заметить, что общей этической нормойВиртуозно владеет он, самолюбиво-учтив,Как таинственно-дикая прелесть — фиалковой формой.

Перечисляя жизни обольщеньяИ радости, в которых мы опоруНаходим, он сказал о сочиненьеСтихов, луч солнца, море, горуНазвал, и облако, и куст сирени,И в список обольстительный поставилУлыбку женщины… Смутясь, в колениУставилась я; нарушенье правилКаких-то непредъявленных, негласныхИ странно-смутных, непроизносимыхПочудилось, попранье прав неясных.Когда бы я в условиях счастливыхТаких же точно — микрофон, эстрада —В затихшем зале выставила чинноТот перечень вещей, которым рада, —Шиповник, синева небес, мужчиныУлыбка… — как бы выглядел он дико:Мужчина к розовым кустам в придачу!Мы не цветы, голубка Эвридика,Цветы — не мы: не лгут они, не плачут.

«Ах, знаете, серьезным, сухопарымИ толстым, шустрым, всем, — она сказала, —Я нравилась, и молодым, и старым,Мне жаловаться вовсе не пристало,А вот подруги не было, с которойМладенческой беспечности приливыМогла бы разделить, и разговораНаивного, незрелого, как сливыВ июле… — Промелькнули иван-чаяПолянки. — С противоположным полом,Не правда ли, иначе?» ОщущаяВагонный столик тряский локтем голымИ глядя на летящие пейзажи,Я думала: ничем мне не ответитьНа это приглашение, и дажеКогда бы я одна была на свете,Оглохшая трава, соски сирениИ лепестки петуньи и гераниТеперь важнее выстраданных мненийИ женских непосредственных признаний;Подруга не заменит мне, пожалуй,Ветвей распластанной на небе ивыИли пионов, цвет их нежно-алыйО бедствиях напомнит мне, счастливой,И убедит в возможности возвратаВнезапно отодвинутого счастья,Но там, где вечная цветет рассадаИ нет нужды в сочувственном участье,Я не хотела бы, чтоб только корниИ муравьи мне были братья, сестры, —Твою бы тень искала я упорноС надсадой здешней, ожиданьем острым!

Это «а» — окончание в имени вашем мужском,Саша, Миша, Сережа, Алеша и Митя,Видно, воспринимается лишней висюлькой, росткомМягким, лиственным, гибким, смешным — посмотрите,На березах такой, на акациях и тополях,И смущает значением формы слависта,Разобравшегося в наших флексиях и падежах,Изучившего Щербу старательно и Бенвениста,И наводит на мысль о характере женском души,Что-то нежное в имени есть незнакомом,Что-то снежное, мягко залегшее в милой глуши,Притягательной чудным отличьем от дома.Будто вы в самом деле участливы так и чутки,Что относитесь к женщине, словно к ребенку.На морском берегу наблюдаю я из-под рукиЗа семейством: ее в простыню, как в пеленку,Он заботливо кутает и растирает живот,Спину мокрую и натирает их мазьюОт палящего солнца: расслабишься здесь — и сожжет,Мы в далеком Египте — не чувствуешь разве?И, песок отряхнув, деловито глядит ей в глаза.Как зовут тебя — Ваня? А лучше бы — Петя.Седоватый блондин. Кто-то сзади его отозвал:«Вальтер, Вальтер!» — донес мне услужливо ветер.

Я полюбила жизнь в конце концов.Какой понадобился долгий путь!И странно: ни деревьев и цветовЯвление, ни моря шум, вздохнутьСчастливо заставлявшие не раз,Не привели к устойчивой любви.Тоски и страха, кажется, запас,Как в море волн, куда ни поплыви,Неисчерпаем был. Так что ж теперьМне нравится на скользкой колееУже наклонной и ввиду потерь,Пригнувших и приблизивших к земле?Смешно признаться: душ, дезодорант,Стиральная машина, телефонМобильный, принтер и официантС салфетками, его приличный тон…Я чувствую улыбку, например,Невольную на собственных устах,Когда включают кондиционер:Метафизический он гонит страх,А счастье — шестикрылый серафим —Его наращивает и живетВ сотрудничестве деятельном с ним,Дуэт знакомый — скрипка и фагот.И пусть невытравима эта смесьБоязни и надежды, но кольцоИз меди на дубовой двери здесьЗаметь, пожалуйста, приблизь лицо.И, всматриваясь с мышью под рукойВ осмысленно мигающий экран,Ты разминешься с вяжущей тоской,Бессмертной — Эдварда, смертельной — Глан.

Алексею Герману.