Господи, сделай так… - Наум Ним

Через пару недель все сладилось, и Тимка в чине старшего прапорщика был назначен командиром им же создаваемого крохотного, но уникального воинского подразделения по сопровождению “груза 200” из Афганистана прямиком в рыдания непредвиденно осиротевших семей и вплоть до почетного захоронения на родных белорусских кладбищах. Отдельной инструкцией Тимкиному подразделению предписывалось не допускать каких-либо эксцессов и всеми силами способствовать тому, чтобы личное горе наших земляков не застило им весь политический кругозор и чтобы их вполне понятные проклятия в адрес империалистических агрессоров, сгубивших любимых сыновей, братьев и кому повезло, то и мужей, ни в коем случае не переадресовывались страшно сказать куда…

Тимка сумел и это, и я не знаю, кто бы еще на его месте такое сумел.

Через какой-то год Тимка под прикрытием своих спецгрузов сплел удобную сеть бесперебойных контрабандных поставок всякого современного ширпотреба из Афганистана на родину, все еще защищенную железным занавесом от роскоши (и даже от бытовухи) буржуазного загнивания. Доходов хватало и на районного военкома, вошедшего в долю в самом начале этого предприятия, и на доблестных командиров непосредственно в Афгане, и на самого Тимку, и — главное — на единовременную помощь семьям, куда в черный для них день привозил Тимка свой страшный груз. И это была не просто отмазка для случавшихся объяснений с каким-нибудь усердным воякой, обнаружившим неожиданные предметы, сопутствующие павшим бойцам, — в пролетных ситуациях Тимка нередко выделял эту единовременную помощь из лично своих доходов. А доходы шли от джинсов и видаков, от косметики и кроссовок, от порнографии всех видов и сопутствующих порнографии предметов, и только самой доходной контрабанды — наркотиков — не было в Тимкиных перевозках, как ни склоняли его к этому разнозвездные командиры, ошалевшие от крови и анаши. Не то чтобы Тимка был таким уж упертым и принципиальным противником наркоты — он и сам частенько подкуривал, чувствуя, что без этой анашовой блокады можно легко сорваться в разнос. Просто-напросто сбыт наркоты требовал помощи таких отморозков, с которыми Тимка остерегался иметь какие бы то ни было связи. Ему хватало и так, а разным фраерам, понукавшим его к еще большей активности, он наново вдалбливал справедливую народную мудрость про губительные свойства жадности.

Но была и еще одна составляющая в Тимкином служении у афганского ада. Тимка известным ему и достаточно действенным образом утешал молодых вдов, сестер, а случалось — и матерей, и это было действительным утешением, не снимающим, конечно, боль утраты, но хотя бы на время приглушающим ее. С некоторым удивлением Тимка обнаружил, что смерть и все с ней связанное буквально толкают изошедших горем женщин в объятия близости — горьковатой, со вкусом непросыхающих слез, в которую можно взрывно выплеснуть свою колотящую беду вместе с колотящими рыданиями. И пусть заткнутся все, у кого повернется язык осуждать Тимку или тех женщин, потому что из всей Советской армии один лишь Тимка и старался помочь их неизбывному горю.

Тимка даже обзавелся какими-то медалями, убедив командование, что сопровождающий скорбный груз военнослужащий должен иметь на груди боевые награды, чтобы оказывать более благоприятное впечатление на местное население во избежание тех эксцессов, о которых напоминала специальная инструкция. Тимка еще намеревался в компанию к тем медалям выхлопотать и орден, но война кончилась раньше.

И вот оказывается, что это Мешок круто изменил налаженную Тимкину судьбу. А если и не Мешок, а какие-то кремлевские мудрецы, то все равно — и Мешок всунул сюда свои три копейки. Впрочем, может, это было и к лучшему. Осторожный Тимка своим чутким затылком ощущал, что ни к какому делу не пригодные недотыки из военной прокуратуры каркают уже где-то поблизости, выбирая себе очередную добычу.

Может быть, регламентированная в жесткие квадраты армейская жизнь сама по себе была удобным полем для Тимкиных комбинаций, потому что на стыках этой четкой квадратной жизни либо не существовало никаких определенных регламентаций, либо существующие сталкивались в неопределенных противоречиях, что позволяло сооружать, хотя бы и временно, какие-то иные правила, благоприятные Тимкиным фантазиям, а далее эти правила бездумно исполнялись, как и заведено в мире служак, а если и не исполнялись, как тоже заведено в этом мире, то лишь по общему стремлению забить на все, но не по причинам разумного сомнения в целесообразности этих или любых других требований. Существуй только подобные сомнения, и вся наша армия давно бы уже рассыпалась на отдельные и лишь формально законные вооруженные формирования.

Даже в давней своей срочной службе Тимка умудрился выскочить за границу раз и навсегда обреченной солдатской орбиты и прокружить в практически вольном, а в большей степени им же и придуманном полете. Его даже солдатская форма не особо тяготила, хотя конечно же офицерская ему была больше к лицу. Не зря в годы своего афганского прапорства он любил загуливать по родине в летной куртке без погон поверх мундира, который только количеством звездочек на плечах отличался от мундира какого-нибудь майора или даже полкана, а если звездочек не видно, то Тимка смотрелся ничуть не хуже любого тебе полковника. Но армейская амуниция солдата-срочника — это тебе не прапорский мундир. В ней любой человек выглядит сильно недочеловеком, и единственная возможностью заставить окружающих видеть тебя, а не форму с чурбаном внутри — это носить ее как театральный костюм, взятый в костюмерной на время исполнения этой нелепой роли.

Тимка очень рассчитывал, что его выручат рисовальные навыки, и для будущей службы запасся блокнотом, заполненным разнообразными доказательствами его мастерства. В любой тьмутаракани обязана быть какая-то культурная часть и в ней — кипеть какая-то агитационная работа, возле которой всегда можно пригреться способному художнику. Но художников на родной земле не счесть, и на всякий случай Тимка запасся еще одним средством для возможного спасения: вместе с руководителем кружка фотолюбителей поселкового Дома пионеров Тимка смонтировал чудную фотку, где в обнимку с министром обороны Гречко красовались его матушка, какой-то фактурный мужик в штатском и сам малолетний Тимка.

Сработали обе его заготовки. Тимка попал в химвойска и запаниковал сразу же в учебке после первого разминочного пятикилометрового забега в химкостюме и противогазе. В перепуге он бросился в санчасть, а так как ни к какой серьезной мастырке не подготовился, то в качестве неожиданного недуга предъявил своего вздыбленного торчуна вместе с жалобой, что уже вторые сутки никак не может помочиться и невероятно страдает. Военврач, которая удивительно кстати оказалась женой завклубного капитана, несказанно удивилась необыкновенному пациенту, внимательно осмотрела страдальца и посоветовала ему отвлечься от его навязчивых мыслей и подумать о чем-либо менее вдохновляющем, хоть и о добросовестной службе по защите родины от химической угрозы, которая исходит от злобного капиталистического окружения, но Тимка упорно думал про тот самый “кирпич” и наглядно страдал.

Тимку оставили на пару дней в санчасти для досконального осмотра, в который постепенно включился весь немногочисленный женский персонал, вплоть до гинеколога и стоматолога. На следующее утро иссохлый в морщины начальник санчасти брезгливо обходил свои владения, мечтая, чтобы на всех этих пустых больничных койках лежала его жена, а он бы каждый божий день приказывал готовить ее к операции и резал бы, резал, пока у нее не останется ни сил, ни желаний на еженощные истерики с нелепыми и незаслуженными обвинениями. Ну, импотент — ладно, но отнюдь не неудачник. Подполковник медицинской службы — это раз, полковничий оклад — это два, квартира отдельная — это три.

— Это у нас что за симулянт? — Начмедчасти остановился возле Тимки и со все большим обалдением слушал шепотливую скороговорку палатного врача. — Что еще за выдумки? — заорал он, сдергивая с Тимки простынку и с негодованием разглядывая торчащий укором и личным оскорблением болезненный симптом. — Нашли мне хреновую болезнь! А ну-ка, симулянт хренов, марш в сортир и через пять минут явиться ко мне со своей хреновой спермой вот в этом стакане. — Он хотел схватить стакан с Тимкиной тумбочки, а увидев фотографию, которую Тимка прислонил к стакану, совсем взбеленился. — Почему непорядок? Здесь тебе армия, а не бордель. Что это за козлы хреновы в рамочке?..

— Что это за козел в форме, я не знаю, — ответил Тимка, доставая из-под фотографии стакан для приказанного анализа и тыкая пальцем в маршала на фотке, — мамка говорила, что это мой крестный, а рядом с ним — мои родители и я.