Сказки американских писателей - Вашингтон Ирвинг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Оставь её в покое, мать, — отвечал на это бедный Хохолок. — Девушка была уже наполовину покорена, и, мне думается, ещё один сладкий поцелуй с её уст — и я бы стал настоящим человеком. Но, — добавил он после короткой паузы и затем почти завыл в порыве самоуничижения, — я увидел самого себя, мать! Я увидел, что я за жалкое, истрепанное, выхолощенное существо! Я не хочу больше жить!
Выхватив трубку изо рта, он что есть силы хватил ею об очаг и в то же мгновение рухнул на пол, превратившись в кучу соломы и изодранной в клочья одежды с какими-то палками, торчащими из всей этой рухляди, и лежащей поверх неё сморщенной тыквой. Проверченные в этой последней дыры, заменявшие глаза, потеряли теперь всякий блеск, но грубо вырезанное отверстие, которое ещё недавно было ртом, казалось, продолжало кривиться от отчаяния и ещё не лишилось оттенка человечности.
— Бедняга! — промолвила матушка Ригби, печально взглянув на остатки своего неудачливого создания. — Бедный мой, милый, хорошенький Хохолок! На свете существуют тысячи и тысячи всяких хлыщей и шарлатанов, составленных, подобно ему, из такой же кучи дряни, из таких же поношенных, устарелых, ни на что не годных вещей, и всё же они живут себе припеваючи и никогда не видят себя такими, какие они есть. И почему же один только мой кукленок должен был познать себя и от этого погибнуть?
Продолжая бормотать таким образом, ведьма набила трубку свежим табаком, но задержала её между пальцев, точно раздумывая, сунуть ли трубку себе в рот или опять в рот Хохолку.
— Бедняга Хохолок, — продолжала она. — Я легко могла бы предоставить ему ещё одну возможность и завтра же послать его вновь искать счастья. Но нет! Он слишком впечатлителен и чувствует все слишком глубоко. У него, видимо, слишком нежное сердце, чтобы бороться и побеждать в этом бесчувственном и бессердечном мире. Я всё-таки сделаю из него пугало. Это невинная и притом полезная профессия, и она подойдет моему сокровищу как нельзя лучше. Если бы все его братья здесь, на земле, занимались бы, как он, таким же нужным делом, человечество бы от этого только выиграло. А что касается моей трубки, то я в ней нуждаюсь больше, чем он!
Сказав это, она сунула мундштук себе в рот.
— Диккон! — крикнула она снова самым пронзительным тоном. — Еще один уголек для моей трубки!
ПИГМЕИ
Давным-давно, когда мир ещё был полон чудес, жили на нашей планете некий великан по имени Антей[50] и бесчисленное множество забавных крохотных человечков» которых называли пигмеями.
И великан и пигмеи — дети одной матери, старой, доброй матушки Земли, — были братьями и жили в мире и согласии далеко-далеко, в самом центре жаркой Африки. Пигмеи были столь малы и столь высоки были горы и необъятны пустыни, отделявшие их от остального человечества, что никому не удавалось взглянуть на них чаще чем раз в столетие. Великан же, напротив, был так велик, что увидеть его не составляло большого труда; только, конечно, лучше было держаться от него подальше. Если среди пигмеев появлялся человек ростом в шесть-восемь дюймов, его, мне кажется, уже должны были считать невесть каким высоким. А как занятно, наверное, было смотреть на маленькие города пигмеев, где улицы были трех-четырех футов ширины, мостовые выложены из мелкой гальки, а домики — величиной примерно с беличью клетку. Королевский дворец достигал огромного размера кукольного дома Барвинка, и стоял он посредине площади столь просторной, что её едва бы удалось прикрыть обыкновенным каминным ковриком. Главный собор пигмеев по высоте, пожалуй, не уступал вот той конторке, и пигмеи считали его самым величественным и грандиозным сооружением.
Построены были все эти здания не из камня и не из дерева, а вылеплены, как птичьи гнезда, из соломинок, перышек, яичной шелухи и прочего мусора; известку же заменяла строителям жирная глина. Когда палящее солнце высушивало постройки, они становились такими удобными, прочными и уютными, что о лучших пигмеи и не мечтали.
Местность вокруг была возделана и разбита на поля, самое большое из них не уступало размерами одной из клумб Сладкого Корня. На этих полях, пигмеи сеяли пшеницу и другие злаки; когда колосья поднимались над землёй, они покрывали пигмеев своею тенью совершенно так же, как нас покрывают своею тенью сосны, дубы, ореховые деревья и каштаны.
Во время жатвы пигмеи вооружались крошечными топориками и рубили колосья с не меньшими усилиями, чем дровосеки рубят стволы, и когда стебельку пшеницы, увенчанному налитым колосом, случалось обрушиться на нерасторопного пигмея, печальная происходила история. Если беднягу и не убивало на месте, то, во всяком случае, катастрофа вызывала у него головную боль. Но, Бог мой, раз такими крохотными были папы и мамы, то какими же должны были быть у них дети, и особенно младенцы! Целое семейство пигмеев могло бы улечься спать в туфле или забраться в старую перчатку, где дети чувствовали бы себя особенно хорошо — им было бы так удобно играть в прятки, перебираясь из пальца в палец. Годовалого ребеночка можно было без труда упрятать под наперсток.
Соседом и родным братом этих уморительных создания был, как я сказал уже вам, великан. Его огромные размеры поражали ещё больше, если это вообще возможно, чем крохотные размеры пигмеев. Великан был так велик, что вместо трости опирался на сосну, у которой было восемь футов поперек комля. Уверяю вас, что пигмею с самым острым зрением еле-еле удавалось разглядеть его голову без помощи подзорной трубы. А во время тумана пигмеи не могли разглядеть даже верхнюю воловину его туловища; тогда они замечали только его огромные ноги, шагающие как бы сами по себе. Зато в яркий, солнечный полдень, когда воздух был чист и прозрачен, Антей являл собой поистине величественное зрелище. Любил стоять он, этот настоящий человек-гора, улыбаясь своим маленьким братьям и дружески подмигивая Одним-единственным глазом (напоминающим по величине колесо телеги и расположенным как раз посредине лба) всему пигмейскому народу одновременно.
Пигмеи охотно беседовали с Антеем, и по пятидесяти раз на день то один, то другой из них задирал головку и кричал в сложенные трубочкой кулачки: «Здравствуй, братец Антей! Как поживаешь, дружище?»
И когда еле внятный тонкий
