Поэзия Серебряного века (Сборник) - Рюрик Рок

Сергею Есенину

Был тихий день и плыли мы в тумане.Я отроду не видел этих мест.В последний раз на крест взглянул в РязаниИ с этих пор я не гляжу на крест.

Тяжелый сон мне сдавливает горлоИ на груди как будто море гор,Я вижу: надо мною ночь простерлаСвой удручающий простор.

12 октября 1920 Рязань

Сергей Третьяков

(1892–1939)

Начало литературной деятельности Сергея Михайловича Третьякова тесно связано с московскими эгофутуристами. Его первые стихи опубликованы в альманахах группы “Мезонин поэзии”. Там же подготовлена его первая книга, вышедшая лишь несколько лет спустя на Дальнем Востоке (1919), куда Третьяков уехал, скрываясь от призыва в армию. Во Владивостоке он вместе с Асеевым и другими футуристами создал группу “Творчество”, ориентированную на революционную тематику. Поэзии Третьякова свойственны экспериментальность, схематизм, лаконизм. В поздних его стихах чувствуется подчеркнутый антиэстетизм.

В 1922 г. он возвращается в Москву, сближается с Маяковским и принимает активное участие в разработке теоретической программы ЛЕФа. Это изменяет направленность его творчества. В частности, пропагандируемая им “литература факта” ведет его к работе над агитстихами и пьесами для театра Пролеткульта. В дальнейшем Третьяков переключается на прозу: пишет очерки, киносценарии, путевые заметки. В конце 1930-х годов он был незаконно репрессирован.

Первоснег

Город в нижнем белье.Мелки положены на подоконники.Хрупкие листья червонцами на горностаевое боа.Коньки в шкафу зазвякали.Голубь извне к стеклу жмется.А глаза у него морозно-оранжевые.

1913 Восковая свеча

Со святыми упокой!Кадило воздух проломило.Вместо лиц платки носовые.Шарят горбатые люди.Исайя ликуй!Пей, пей, пена перельется!Полем пахнет.

1913 Веер

Вея Пестрея,В крае СтрадаяПьяных В павлиньих кружанах,Маев, Тепло горностаевПойте Раскройте, закройте,Явно Чтоб плавноПейте На флейтеЮно Разбрызгались луны,Яд! Что в окнах плескучих стоят.

1913 * * *

Зафонарело слишком скоро.Октябрь взошел на календарь.Иду в чуть-чуть холодный городИ примороженную гарь.Там у корней восьмиэтажийЯ буду стынуть у витринИ мелкий стрекот экипажейМне отстучит стихи былин.Я буду схватывать, как ветер,Мельканья взглядов и ресниц,А провода спрядутся в сетиСтально-дрожащих верениц.Мне будут щелкать в глаз рекламыСвои названья и цветаИ в смене шороха и гамаРодится новая мечта.И врежется лицо шофера,И присталь взора без огня,И дрожь беззвучного опора,Чуть не задевшая меня.

(1913) * * *

Мы строим клетчатый бетонный остов.С паучьей ловкостью сплетаем рельсы.Усните, слабые, в земле погостов,И око сильного взглянуть осмелься!Мы стекла льдистые отлили окнам,В земле и в воздухе мы тянет провод.Здесь дым спиралится девичьим локоном.Быть островзглядными – наш первый довод.Нам – день сегодняшний, а вам – вчерашний.Нам – своеволие, момент момента,Мы режем лопасти, взвиваем башни,Под нами нервная стальная лента.Швыряем на землю былые вычески.Бугристый череп наш – на гребне мига.Нам будет музыкой звяк металлический,А капельмейстером – хотенье сдвига.В висках обтянутых – толчки артерий…Инстинкт движения… Скрутились спицы…Все ритмы вдребезги… И настежь двери…И настоящее уже лишь снится. —

1913 Лифт

Вы в темноте читаете, как кошка,Мельчайший шрифт.Отвесна наша общая дорожка,Певун-лифт.Нас двое здесь в чуланчике подвижном.Сыграем флирт!Не бойтесь взглядом обиженнымВенка из мирт.Ведь, знаете, в любовь играют дети!Ах, боже мой!Совсем забыл, что Ваш этаж – третий,А мой – восьмой.

(1913) * * *

Снег ножами весны распорот.В белых кляксах земля-горизонт.Отскочил размоченный город,Где в музее вздохнул мастодонт.С линзы неба сливается синькаВ лужи, реки, а край их ржав.Поезд с похотной дрожью сангвиникаЗачервился, в поле заржав.Я в купе отщелкнул щеколды.В небо – взмахи взглядных ракет.Сзади город – там щеки молоды,Юбки гладки, в цветах жакет.Пересмех синеватой закалки,А под сердцем песни бродяг…На лице твоем две фиалкиПродаются на площадях.

1914 * * *

Сердце изношено, как синие брюкиЧеловека, который носит кирпичи.И четко шагает гнев сухорукийПо пустому сердцу от угла к печи.

Когда у печи – с плеч до колен теплыньюОкатывает из шайки грузная простыня.Когда у окна – оскаливаются клинья:Треуголь стекла разбитого январского дня.

Сердце, как лес, когда в нем порубка.Топоры к топорам, лезья в мякоть – раз-раз!Сердце изношено, как синяя юбкаДевушки с синяками у синих глаз.

1914 * * *

Вадиму Шершеневичу

Отрите слезы! Не надо плакать!..Мстить смерти смертью – бессмертно весело!О сердце сердцем прицельно звякать…Лизать подошвой теплое месиво.

В подушку неба хнычут не звезды ли?..А вам не страшно – вы зрячи ощупью.В лесах за Вислой вы Пасху создали,В степи за Доном я эхо мощи пью.

Не спя недели… Вгрызаясь в глину…Прилипши к седлам… И всё сполагоря.[223]А ночью небо горбило спинуКрестя палатки гнилого лагеря.

Железо с кровью по-братски сблизилисьПодпругу мести вольны рассечь они.А поздно в ямах собаки грызлисьНад вкусным мясом солдатской печени.

Любви предсмертной не заподозрим.Ведь, если надо, сдавивши скулы,Последний бросит себя на дулаИ смерть покроет последним козырем.

1915

Константин Большаков

(1895–1938)

Первая книга Константина Аристарховича Большакова – небольшая поэма “Le future” (М., 1913) была конфискована. Вторая книга его стихов, “Сердце в перчатке”, вышла в том же году в издательстве “Мезонин поэзии”. С 1914 по 1916 г. Большаков последовательно примыкал к разным футуристическим группировкам, участвовал в их мероприятиях; регулярно печатался в журналах и футуристических альманахах, став заметной фигурой русского футуризма. Однако вскоре Большаков несколько отдалился от литературной деятельности. В 1915 г., бросив университет, он поступил в кавалерийское училище. Окончив его, корнет Большаков оказался в действующей армии. В эти годы поэт иногда печатал свои произведения в газетах и поэтических сборниках.

С 1918 воевал в Красной Армии, в конце Гражданской войны был военным комендантом Севастополя. После демобилизации в 1922 г. писал в основном прозу. До своего ареста в сентябре 1936 г. Большаков издал романы “Бегство пленных, или История страданий и гибели поручика Тенгинского пехотного полка Михаила Лермонтова” (1928) и “Маршал сто пятого дня: Книга 1. Построение фаланги” (М., 1936).

Был арестован и расстрелян; реабилитирован посмертно.

Городская весна

Эсмерáми, вердóми, трувéрит весна,Лисилéя полей элилóй алиéлит.Визизáми визáми снует тишина,Поцелуясь в тишенные вéреллоэ трели,Аксимéю, оксáми зизáм изо сна,Аксимéю оксáми заси́м изомéлит.Пенясь ласки вéлеми велáм веленá,Лилалéт алилóвые вéлеми мели.Эсмерáми, вердóми трувéрит весна.Аллиéль! Бескрылатость надкрылий пропели.Эсмерáми, вердóми трувéрит весна.

(1913) Несколько слов к моей памяти

Я свой пиджак повесил на луну.По небу звезд струят мои подошвы,И след их окунулся в тишину.В тень резкую. Тогда шептали ложь вы?

Я с давних пор мечтательно плевалНадгрезному полету в розы сердца,И губ моих рубинящий кораллВас покорял в цвету мечты вертеться.

Не страшно вам, не может страшно вамБыть там, где вянет сад мечты вчерашней,И наклоняются к алмазящим словамЕе грудей мечтательные башни,Ее грудей заутренние башни.

И вечер кружево исткал словам,И ветер острие тоски нащупал,Я в этот миг вошел, как в древний храм,Как на вокзал под стекло-синий купол.

(1913) Осененочь

Ветер, небо опрокинуть тужась,Исслюнявил мокрым поцелуем стекла.Плащ дождя срывая, синий ужасРвет слепительно фонарь поблеклый.

Телеграфных проволок все скрипкиОб луну разбили пальцы ночи.Фонари, на лифте роковой ошибкиПоднимая урну улицы, хохочут.

Медным шагом через колокольни,Тяжеля, пяты ступили годы,Где, усталой дробью дань трамвай-невольникОтбивая, вялые секунды отдал.

(1914) Осень годов

Иду сухой, как старинная алгебра,В гостиной осени, как молочный плафон,Блудливое солнце на палки бра,Не электричащих, надевает сияние, треща в немой телефон.

И осыпаются мысли усталого провода,Задумчивым звоном целуют огни.А моих волос бесценное серебро водойСедой обливают хилые дни.

Хило прокашляли шаги ушедшего шума,А я иду и иду в венке жестоких секунд.Понимаете? Довольно видеть вечер в позе только негра-грума,Слишком черного, чтоб было видно, как утаптывается земной грунт.

Потом времени исщупанный, может, еще не совсем достаточно,Еще не совсем рассыпавшийся и последний.Не кажусь ли вам старик – паяцем святочным,Богоделкой, вяжущей на спицах бредни.

Я века лохмотьями солнечной задумчивости бережноУкрывал моих любовниц в рассеянную тоску,И вскисший воздух мне тогу из суеверий шил,Едва прикрывающий наготу лоскут.

И, упорно споря и хлопая разбухшим глазом, нахально качается,Доказывая: с кем знаком и незнаком,А я отвечаю, что я только скромная чайница,Скромная чайница с невинно-голубым ободком.

(1914) О ветре

Звезды задумчиво роздали в воздухеНебрежные пальчики своих поцелуев,И ночь, как женщина, кидая роз духи,Улыбку запахивает шубой голубую.

Кидаются экипажи на сумрак неистово,Как улыбка пристава, разбухла луна,Быстрою дрожью рук похоть выстроилаЧудовищный небоскреб без единого окна

И, обрывая золотистые, свислые волосикиС голого черепа моей тоски,Высоко и быстро пристальность подбросила,Близорукости сметая распыленные куски.

Вышитый шелком и старательно свешенный,Как блоха, скакал по городу ночной восторг,И секунды добросовестным танцем повешенных,Отвозя вышедших в тираж в морг.

А меня, заснувшего несколько пристально,У беременного мглою переулка в утробе торопит сонДосчитать выигрыш, пока фонари стальнойЛовушкой не захлопнули синего неба поклон.

(1914) Осень

Под небом кабаков, хрустальных скрипок в кубкеРастет и движется невидимый туман,Берилловый ликер в оправе рюмок хрупких,Телесно розовый, раскрывшийся банан.

Дыханье нежное прозрачного бесшумьяВ зеленый шепот трав и визг слепой огня,Из тени голубой вдруг загрустевшей думе,Как робкий шепот дней, просить: “возьми меня”.

Под небо кабаков старинных башен проседьУдаром утренних вплетается часов.Ты спишь, а я живу, и в жилах кровь проноситХрустальных скрипок звон из кубка голосов.

25. IX. 1914 Le chemin de fer[224]

“Выпили! Выпили!”, – жалобно плачем лиМы, в атласных одеждах фигуры карт?Это мы, как звезды, счастью маячилиВ слезящийся оттепелью Март,Это мы, как крылья, трепыхались и билисьНад лестницей, где ступени шатки,Когда победно-утренний вылезЧерный туз из-под спокойной девятки.А когда заглянуло в сердце отчаяньеГордыми взорами дам и королей,Будто колыхнулся забредший случайноВетерок с обнажающихся черных полей,Это мы золотыми дождями выпалиМешать тревоги и грусть,А на зеленое поле сыпали и сыпалиСтолько радостей, выученных наизусть…“Выпили! Выпили”, – жалобно плачем лиМы, в атласных одеждах фигуры карт?Это мы, как звезды, счастью маячилиВ слезящийся оттепелью Март.

Март 1915 И еще

В час, когда гаснет закат и к вечеру,Будто с мольбой протянуты руки дерев,Для меня расплескаться уж нечемуВ этом ручье нерасслышанных слов.

Но ведь это же ты, чей взор ослепительно нуженЧтоб мой голос над жизнью был поднят,Чья печаль, ожерелье из слезных жемчужинНа чужом и далеком сегодня.

И чьи губы не будут моимиНикогда, но святей всех святынь,Ведь твое серебристое имяПронизало мечты.

Не все ли равно, кому вновь загорятсяКак свеча перед образом дни.Светлая, под этот шепот святотатцаТы усни…

И во сне не встретишь ты меня,Нежная и радостно тихаТы, закутанная в звон серебряного имени,Как в ласкающие вкрадчиво меха.

Январь 1916

“Центрифуга”