Песнь моряка - Кен Кизи

– Разве что стукнешь по башке или напоишь ядом, а так вряд ли, – ответил хозяин.

– Я его загипнотизирую.

Хозяину пришлось ловить своего главного чемпиона, фиолетово-зеленого петуха филиппинской породы. Птица носилась туда-сюда на нейлоновой веревке, словно маленькая электрическая буря. Не без усилий хозяин ухватился за шнур и намотал его на руку. Потом отвязал веревку от укрепленного столба и отдал петуха Охо. Встав коленями на раскаленный асфальт, мальчик зажал птицу ляжками. Веревка лежала на земле, извиваясь вместе с сопротивляющейся птицей.

– Не связывать, – сказал хозяин. – Если свяжешь, считай, проиграл. Мы не на то спорим.

Другие спорщики согласно забурчали. Охо не обращал на них внимания. Судя по сосредоточенному виду, у него на уме было что-то поинтереснее, чем просто связанная цыплячья тушка. Охо почти не двигался. Петух все так же трепыхался у него между коленей, пока мальчик не ухватился за лишенную гребня голову. Он мягко прижал ее к пыльному бетону – шея параллельна нейлоновому шнуру, клюв торчит точно вперед между залатанных коленей. Другой рукой Охо натянул шнур так, чтобы тот шел грязной белой линией дюймов на двадцать, начинаясь от конца клюва. Конец шнура он прижал к бетону коротким большим пальцем.

– Первым делом, tu sabes[45], надо как-нибудь так сделать, чтоб вложить в его мелкую голову концепцию… прямой линии.

Он дернул за шнур. Оранжевые глаза сошлись вместе. Айк понял, что с концепцией все в порядке.

– …потом надо, чтобы он увидел, что она кончается.

Он осторожно поднял большой палец. Петушиные глаза, все такие же скошенные, теперь были прикованы к точке, где обрывалась белая линия, – в двадцати дюймах от его клюва. Охо развел колени, встал и на цыпочках отошел назад, прижимая палец к губам.

– Он под гипнозом. Пробудет в этом трансе, пока что-нибудь не случится. Или уснет, или получит солнечный удар. Платите.

Проспорившие отдали деньги безропотно, настолько всех заворожил этот феномен. Зрители стали шепотом делать ставки, как долго продлится этот транс. Петух пролежал на солнце абсолютно неподвижно, если не считать редких морганий, двенадцать минут и сорок секунд. Затем мимо проехал восемнадцатиколесный грузовик, и порыв ветра пронес через всю площадку пенопластовый стакан. Петух встал, шатаясь и все так же моргая.

Этот Гринер где-то научился трюку Охо: дай им сначала концепцию, а потом медленное, трудное и честное понимание того, что у нее есть конец. Абсолютный конец, гарантированный на входе. Капризом судьбы или по счастливой случайности – гром с неба или хук слева в правый висок – Мазиле Гринеру был открыт этот ошеломляющий факт. Он кричал о себе, словно позывные рок-концерта, из самой глубины мягких карих глаз Гринера. В этом была его сила. Ему не нужен был испепеляющий взгляд, освоенный почти всеми современными распутиными. Ему не нужны были харизма и наглость. Ему не нужен был даже Христос. По крайней мере, до тех пор, пока конец проклятой веревки свешивался с его носа.

Со всей решительностью Айк отдернул глаза и принялся разглядывать бесплодный пейзаж. Он слышал, как Гринер зашаркал по крыльцу; затем этот человек встал рядом с Айком, плечом к плечу, лицом к опускающемуся солнцу.

– Прости меня, – сказал Гринер. – Я заболтался. Забыл, с кем говорю. О чем ты думаешь, глядя в сторону? Айк Саллас не из тех, кто станет просто так отводить взгляд, правда?

Айк улыбнулся и скосил глаза, задержав их достаточно долго, чтобы уверить этого человека: да, правда, он уже смотрел на конец веревки, и не один раз; потом снова отвернулся к оголенному Белому ущелью. Он принял решение. Он знал, что надо делать.

– Знаешь, на что это похоже, Гринер? Твои ребята одним махом порвали хороший кусок тундры на два овощных салата. Отсюда это похоже на луну.

– Оно и так умерло, – запротестовал Гринер. – Сгорело, как завтрак на сковородке. Тундра не выживет при температуре, которую несет Эффект.

– Тундра бы вернулась, когда климат выправится… если бы вы оставили хоть что-то и спорам и семенам было бы за что зацепиться.

– Климат не выправится, – отчеканил Гринер, бескомпромиссно и окончательно. Айк видел, что, если понадобится, этой же веревкой он может хлестнуть.

– Неизвестно.

– Этого не будет! Если даже забыть Слово Господне и читать только сводки погоды, видно, что становится все жарче. Мы построили преисподнюю и теперь погибнем в своем же огне.

Айк порадовался, что больше не поступает возражений от Билли. Кальмар, очевидно, провалился обратно в свой слюнявый сон. Глаза у Грира тоже закрыты. Гринер продолжал говорить тихо, опасаясь разбудить обоих:

– Ты не получишь обратно своих друзей. У всех есть право на образование, даже у наркодилеров и блудодеев. Это Университет Конца Гребаного Света, Саллас, и для этих студентов в нем ускоренный курс. У них нет времени возиться внизу с Голливудом, им надо учиться. Ты это знаешь, и я тоже. Они останутся. Оставайся и ты, друг. Говорю тебе это от всего сердца…

Айк сделал глубокий вдох. Потом скрестил руки и выдохнул:

– Ты действительно хочешь знать, о чем я думал, глядя, как солнце опускается в смог? Я думал о знакомом парне из Калифорнии, который умел гипнотизировать кур. Мексиканский пацан с толстыми щеками. Видишь, как раздувается солнце? Вот у него были такие же щеки.

Так они и стояли бок о бок, смотрели на горизонт, и Айк рассказывал Гринеру историю Охо, филиппинского петуха и куска веревки, стараясь говорить доверительно. Общая тайна, только между ними двумя. Когда история подошла к концу, Гринер всего лишь хмыкнул:

– Забавный трюк, – но ему явно очень понравилось.

– Он научил меня многим забавным трюкам. Один был особенный, закатный трюк, с людьми. Один складывает руки на груди и смотрит, как я, видишь? Другой – он должен стоять рядом, как ты, – поднимает руки над головой и тоже смотрит. Нет, надо их повернуть, чтобы солнце освещало ладони, вот так. Тогда человек слева – я – кладет левую руку на свой правый бицепс – а потом, не предупреждая, стоя на месте, бьет!

Айк это никогда не пробовал ни на ком раньше, только в тюрьме на тяжелом мешке, но точно знал, как должно работать. Правое предплечье свободно отходит в сторону на уровне груди, толчок левой руки усиливает это движение, подобно тралу или атлатлю, и ребро правой ладони бьет в открытый живот жертвы с удвоенной силой, прямо туда, где отходят ребра, открывая доступ к внутренностям. Корзина для хлеба. Единственной неожиданностью оказалась жесткость конкретно этой корзины для хлеба. Через тяжелую джинсу комбинезона она была тверда, как доска. Господи, там Библия! Гринер не пошевелился. На миг Айк в панике подумал,