Мадам Любовь - Николай Садкович

После проверки нас не повели на работу. Вернули в барак. Блоковые не спускали с нас глаз.

Все же нам удалось собрать комитет. Что значит «собрать»? Легли рядом на нарах и шепотом обсудили обстановку. Все складывалось худо. Гестапо что-то пронюхало. Если шахтеры начнут праздник и подойдут партизаны, они попадут в ловушку. Знает ли об этом дядюшка Жан или кто-нибудь из организаторов? Предупредить их мы могли только в шахте, но в шахту сегодня, скорей всего, мы не попадем. Как проскочить из окруженного лагеря?

Предупреждать не понадобилось. К полудню на территорию лагеря пригнали шахтеров и жителей поселка. Дядюшка Жак сам увидел, что происходит.

Индюк-комендант распустил хвост перед шахтерами. «Вы хотели отметить день патронки Барбары вместе с теми, кто работает с вами в шахте. Биттэ, мы идем вам навстречу. Здесь будет удобней, здесь все готово…»

Что могли сделать шахтеры? Только подчиниться. Кажется, это и посоветовали своим товарищам организаторы праздника. На большом плацу с уцелевшими спортивными снарядами старых казарм шахтеров – некоторые пришли с женами и детьми – разместили на скамьях. А нас, лагерных, усадили просто на песок. Каждый барак отдельно. Между нами и вольными – автоматчики. Вокруг плаца проволока, за ней солдаты.

Итак, все было готово для праздника. В конце плаца невысокая эстакада превращена в площадку для концерта. Ее украсили фашистскими флагами. Рядом лагерный оркестр, музыканты в парадных мундирах. В стороне две бочки пива, обвитые хмелем…

Вот ведь что придумали, одним выстрелом двух зайцев убить. И шахтерский праздник не срывать, и франтиреров в ловушку поймать.

Расчет был прост. Партизаны, выступив в условленный час, наткнутся не на лагерную охрану, а на сильные воинские соединения. К тому же под обстрел неминуемо попадут и заключенные, и свои же шахтеры, женщины, дети… Все они сидели молча, подавленные неожиданным поворотом праздника. Поглядывали в сторону поселка, своих оставленных домов, куда прошел под музыку взвод немецких солдат. Порывы ветра доносили звуки духового оркестра. Солдаты шли к поселку. Зачем?

Франсуа:

Я знал, зачем. Видел, что там творилось. Мне с двумя товарищами пришлось скатать на велосипедах домой, чтобы привезти кое-какой реквизит на новое место. Праздник есть праздник, не было смысла спорить, где его начинать. Тем более что многие шахтеры хотели развлечь пленников, работавших с ними бок о бок в шахте…

В лагере даже интересней. Так решил дядюшка Жак, и мы согласились.

В поселке творились странные вещи. На нашей эстраде, возле церкви, надувал щеки военный оркестр, да так старательно, что ленты на арке взлетали не от осеннего ветра, а от аккордов немецкого марша.

Вокруг ни одного слушателя, если не считать сопливых мальчишек, сидящих на ограде, нахохлившихся, как воробьи под дождем.

Из домов выскакивали незнакомые люди в штатском, держа в руках книги или бумаги. Старики и старухи стояли в дверях своих хижин, молча наблюдая за ними.

Мы сразу догадались: торопливые штатские – шпики из «промышленной полиции».

В поселке шел обыск.

Мне-то опасаться было нечего. Тогда я еще не получал «Юма», ни тем более запрещенные брошюры… Все же стало как-то не по себе.

А оркестр барабанил один марш за другим. И на всех углах поселка, в наспех открытых гнездах, сидели пулеметчики. Ничего себе получался денек во славу Барбары…

Люба:

Да, в поселке поставили западню. Все было готово на первого зайца. Второго ловили здесь, в лагере. Приехало высокое начальство. Говорили, даже представитель самого фон Штюльпнагена, фашистского комиссара в Париже. С ним фотографы, корреспонденты.

Понимаете, что им было нужно? Как тому цыгану на кирмаше – и кобылку продать, и хозяина забратать… Шумиху раздуть, показать, что ничего не боятся. Под носом у франтиреров гулянье устроили и столь гуманно отнеслись даже к пленным. Отцы родные…

Зачем шумиха? Время диктовало свое. Гитлер кричал уже не о создании «Новой Европы», а о спасении фатерланда. Наши его крепко прижали.

Но мы, каторжане, мало что знали. Нам позже все прояснилось. Мы считали часы, отделявшие нас от шахтерского праздника, ждали освобождения и… просчитались.

Кто поймет, что творилось у нас на душе? Только тот, кто сидел рядом на песке плаца, под дулами автоматов.

Я глазами искала дядюшку Жака. Надеялась: быть может, о чем-нибудь догадаюсь по его поведению или по выражению лица. Но найти человека в толпе, да еще сидя на земле, очень трудно. Я уже хотела отказаться от своей попытки, как увидала Катрин, связную из штаба. Она сидела среди вольных, на правой с края скамье. И она заметила меня. Катрин чуть заметно кивнула, потом подняла руку и, поправляя волосы, словно бы погрозила несогнутым указательным пальцем. Что это значит? Приход Кати, так мы называли эту отважную француженку, меня не удивил. Она часто появлялась в поселке и даже пробиралась к нам в лагерь. Сейчас бы Кате лучше вернуться к тем, кто ее послал, и рассказать… А может быть, она уже не может уйти? Все оцеплено… Но что такое знак пальцем? Простая случайность или…

Громкий, как взрыв, удар бубна оборвал мои размышления. Оркестр заиграл «Ди фане хох!». Блоковые скомандовали: встать! – и мы уже начали подниматься, но комендант замахал руками: «Зитцен! Зитцен!»

Толпа стоящих пленных была бы плохим фоном для того, что сейчас разыгрывалось. Немецкие чины подняли пивные кружки и сделали несколько шагов к группе шахтеров, организаторов праздника.

Тут я увидела дядюшку Жака, и механика транспортера, и других знакомых мне коммунистов. У них тоже были кружки в руках.

К шахтерам подошли хозяева шахт. Засуетились фотографы…

Я все еще ждала, что шахтеры не пойдут на эту инсценировку, не поддадутся на провокацию… Однако ни дядюшка Жак, ни другие товарищи не отвернулись, не выплеснули пиво на землю. Они ответили на приветствие хозяев, подняв свои кружки: «Прозит!»

Надо полагать, получилась неплохая фотография дружеской встречи хозяев и рабочих в день праздника.

На скамьях кто-то даже зааплодировал. Маша шепнула мне:

– Ну, что ты скажешь?

Что я могла сказать? Их праздник, им и кадриль заводить… А может, французы хитрят с немцами? Не так-то прост этот дядюшка Жак…

Франсуа:

Ого! Совсем не прост был наш maitir di pleisir.[15] И если дядюшка Жак велел ничего не менять в программе, он знал, что делал. Хотя поначалу было неясно, кто кого перехитрит. Мне тем более. Мое дело – концерт. Тут я не хотел, как говорится, пускать вагонетку под откос.

Я готовил артистов в старом бараке за эстакадой, в комнате для полицейских. Туда отвел и мадам. Можно сказать, сам толкнул в объятия злодея. Я говорю о длинноногом. Ну кто мог ожидать, что именно там его логово?..

Люба:

Погодите, да погодите вы, Франсуа… Еще до встречи с Шарлем кое-что произошло. Когда меня привели в эту комнату, никого, кроме двух заключенных французов – парикмахера и костюмера, – там не было.

Маленький парикмахер, опершись на спинку стула, крутил в руках плойки и молча ждал. Костюмер обошел меня, смерив каким-то жалостливым взглядом, и швырнул платье. Прямо скажем, прославленной французской любезности я у них не заметила. Оно и понятно, не к таким клиентам привыкли парижские мастера. Это меня немного развеселило. Получили дамочку из вшивого будуара. Я могла еще и покапризничать: «Ах, не так локон кладете, челочку слишком подрезали… Потуже затяните корсет…» Интересно, что бы тогда мастера подумали обо мне? Может, так бы и пошутила, если бы праздник был праздником, как нам хотелось… Мне было все равно, что они думают. Могу и так выйти, как стою. Могу и вовсе не выходить. Только на один момент, когда я развернула платье с большим декольте, с легким запахом духов и пропотевших подмышек, вспомнила о своих нарядах. Далеко не парижских, но когда-то вызывавших столько волнений, столько простой женской радости…

Привел меня часовой-власовец. Молодой чернобровый хлопец. Он толкнул боковую дверку и кивнул мне. Там я должна переодеться. Пока проходила, шепнул:

– Швидко[16] вас у неметчину… Чуешь, сэстро?

Я чула, с самого утра чула недоброе… В неметчину, в Германию. Почему-то я сразу поверила конвоиру… Не отбить нас партизанам. Мы окружены, связаны. Наша судьба решена… Сегодняшний день – только насмешка над наивной мечтой.

Мы слыхали о Бухенвальде, Дахау, Равенсбруке… Вот что нас ждет…

Я машинально снимала с себя рабочую робу, думая не о том, что мне надо переодеться для выступления, а что, может быть, очень скоро меня заставят раздеться в предбаннике, уже пахнущем газом. Остригут волосы. Эти вот волосы, которые сейчас ждет лучший парикмахер Парижа… Я провела руками по волосам, по груди, словно прощаясь со своим телом… Швидко… Чуешь, сэстро?.. Я вздрогнула и оглянулась, будто не сама с собой заговорила, а кто-то был рядом. В маленьком мутном окошке задней стены каморки увидела глаза и застывшую улыбку. Я стояла голая, и на меня смотрел мужчина. Может быть, это мой конвоир, власовец? Нет, это был не он…