Санькя - Захар Прилепин

Саша постучал ноготком в стекло:

— Будьте добры, дайте прикурить!

Из-за стекла на него посмотрели недовольно. Саша в ответ сделал улыбающееся, сладко-сливочное выражение лица.

Стекло опустилось.

— Чего тебе? — спросил небритый, но пристойный с виду человек.

— Тсс, — выплюнув под ноги сигарету, ответил Саша, левой рукой прихватив мужика за красивый воротник, а правой выставив «розочку» прямо напротив небритого лица, на уровне глаз. — У тебя в кармане бумажник. Отдай мне его.

— Отдам, — ответил мужчина, как показалось Саше, спокойно.

Саша взял бумажник левой рукой и сунул его за пазуху, за растянутое горло свитера.

— Теперь ключи от машины.

Мужчина выключил зажигание и подал ключи с брелком.

Саша не глядя бросил ключ в снег и лужи, вглубь дворика.

— За мной не ходи. Ключ вон ищи. А то еще машину украдут, — сказал Саша и побежал. Сразу влетел ногой в глубокую лужу, взметая ледяные брызги.

— Блядский род, что же вы тут развели! — выругался снова, очень весело.

«Молодец, сейчас вылетишь на освещенную улицу с «розочкой» в руке», — вспомнил вдруг, развернулся, бросил «розочку» в лужу.

Пересек людную улицу, стараясь изобразить быстрый шаг, а не заполошный бег, нырнул в дворик напротив, загадав, что он сквозной. И угадал.

Минут через десять, миновав несколько дворов, постоянно скользя по наледи, один раз замечательно навернувшись, но не задохнувшись еще от бега, Саша каким-то звериным чутьем понял, что его не ловят.

Снял шапочку свою и выбросил — на всякий случай. Если тот тип все-таки позвонил в милицию, в приметах наверняка шапочку назвал. По шапочке будут искать. Все остальное на нем самое обычное. Темная куртка, темные джинсы, ботинки темные.

«Или не темные? — Саша поднял ногу, разглядывая ботинок. — Сырые они». Достал портмоне, извлек толстую пачку денег, порылся еще — карточки какие-то, документов не было, и даже прав на вождение авто. Портмоне бросил в лужу, деньги положил в карман. Еле поместились.

Вскоре вышел к площади, там стоянка такси, помнил Саша. Народ на площади еще был — пьяный в основном. Люди толпились у ночных палаток. Саша шел через площадь, ясный и трезвый, к машинам такси, примеченным на той стороне.

Мимо медленно проехал милицейский «козелок». Водитель смотрел мимо Саши — на шумную молодежь, стоящую на тротуаре. Саша, чуть-чуть сбавив легкий шаг, пропустил «козелок» и спокойно пошел дальше. Даже не закурил. Каждый удар сердца был прям и честен, все было на своем месте, ни одна жилка не дрогнула.

Столько денег Саша никогда не держал в руках, и даже не догадывался, что люди могут носить такие суммы в кармане. Зачем, собственно? Они что, иногда ночами покупают себе… блин, что тут можно купить на них?… Спортивный велосипед можно, наверное…

Велосипеды себе покупают ночами? Ездят на такси в Санкт-Петербург, смотреть на белую ночь? Куда столько? Как их тратить?

Он поделил деньги на три части. Одну часть отнес Позику.

— Это общак, Позик, — сказал Саша. — Купи себе куртку и берцы — Нега велел. На остальные посылки ему отправляй. Пока не кончатся. Когда кончатся, — скажешь мне.

Позик был серьезен.

— Если будет что, — позовите меня, попросил он.

— Хорошо, — ответил Саша.

— Если не позовешь, я сам что-нибудь… сделаю.

— Я позову.

Другую часть решил матери отдать, но не все сразу, чтобы не пугать.

— Откуда? — спросила она радостно и чуть напуганно даже после получения малой толики ей причитающегося.

— Украл, — ответил Саша так искренне, что мама не поверила.

— Ну, правда?

— Сапоги тебе нужны, — сказал Саша, выходя из кухни. Он никогда не врал матери, и даже сейчас врать не хотел.

Остальные спрятал — не для себя, а так, на будущее. О том, что не для себя, — даже не думал, они не нужны ему были.

Отстегнул только одну хрустящую купюру, пошел купил водки, сразу три бутылки, и сигарет блок. Сроду один не пил, в пустой квартире.

«А сейчас выпью…» — Саша повеселевшими глазами смотрел на бутылку.

Нарезал себе огромный огурец соленый, сделал яичницу из трех яиц, сырную сосиску сварил. Сидел на кухне, ногой качал. Как будто что-то замечательно важное собирался сделать.

Он чувствовал, что все болевшее последнее время внутри — все перегорело. И теперь в этом месте ничего уже болеть не будет. Осталось только прижечь, чтоб присохло мертвой коркой.

И — прижег. Закусил огурцом, зажмурился довольно.

«Сейчас. Мне. Станет. Хорошо, — сказал себе. — И совсем спокойно».

Пожевал немного яичницы, сосиску вилкой раскромсал на неопрятные куски. И нежно — после второй рюмки — смотрел на эти куски и на остывающую глазунью, которой хотелось подмигнуть, и огурец звонко грыз, жмурясь. Теплело в головушке, и казалось, что еще и мягкий свет включили. Моргаешь удивленно, никак не можешь понять — где именно.

Всегда так кажется, что стало светлее, и если выпить еще раз, — станет еще ярче, еще жарче, еще веселей. И вот так тянешься от рюмки к рюмке за этим чувством, за этим мигающим светом, как за собственным хвостом, пока не закружишься совсем, не замутит дурнотную башку, не свалишься на бок. «Рано мне валиться», — сказал себе Саша после третьей, еще умея отметить, что если б он сказал эту фразу вслух, он уже притормозил бы слегка на нескольких буквах и на стыках слов, которые в состоянии даже легкого опьянения норовят развалиться, осыпаться, как слепленные старым пластилином.

После пятой рюмки заиграл аппетит — Саша изничтожил всю яичницу, остывшую уже, но вкусную все равно.

Теперь можно закурить. Нет, еще одну — шестая уже придавит легонько. Мысли медленнее потекут, мягче, ленивее, расслабленней. Настолько медленнее, настолько расслабленней, — что начнешь думать о чем-то, ворочать вялые камни в голове, — а потом зажжешь спичку, чтоб прикурить, и разом забудешь, что думал. Прикуришь и вспоминаешь весело: что же это в голове моей было только что. Что-то, блин, крайне важное. Отвлечешься на другое и забудешь. Седьмую нальешь, конечно, при этом. В память о забытой, но такой глубокой мысли. Потом она неожиданно выбредет на тебя, под конец бутылки, но ты ее уже не захочешь привечать. Иди себе, скажешь. Не до тебя. Под конец бутылки хочется поговорить по телефону, с хорошим человеком, который давно тебя ждет, заснуть не может без звонка твоего. Саша не придумал, кому позвонить. В свое время Негативу позвонил бы, послушал, как он молчит, — меняя тональность молчания от раздражения к спокойному, недолгому интересу, и потом опять возвращаясь в мрачное, но тихое недовольство, отчего-то несказанно милое Саше.

У Неги, вдруг понял Саша, всегда было по-особому спокойно в квартире. «Это из-за цветов! — догадался Саша. — Это цветы пропитались его извечным спокойствием! В Неге созидательное начало куда сильней желанья все поломать, вот что!»

Саша отметил и эту мысль, слив остатки бутылки в рюмку так, что получилось почти с горочкой. Даже поднимать не стал такую преисполненную рюмку — сначала отпил чуть-чуть, голову приклонив.

Звонить не стал никому.

Под вторую «беленькой» доел сосиску, новый огурец порубил, едва не с тарелкой вместе.

Ни одно рассужденье уже не держалось в голове твердо — только эмоции сменялись, резкие, как электричество в глаза. То раздражение нападало, то жалостливость, то смех, то бешенство.

Что-то пролетало мимо, скорые поезда на жарких скоростях, громыхая… Рваные флаги лезли прямо в лицо. Выдыхал дым презрительными, кривящимися губами, флаги исчезали. Оставалась муть качающаяся.

Проснулся и минуту силился вспомнить, когда именно он добрался до кровати. Но эта минута выпала из сознания безвозвратно.

На кухне, куда он, придерживая себя за стены, добрел, среди неопрятных тарелок стояла почти пустая вторая бутылка.

«А где мать-то?» — подумал Саша.

Набрел смурным взглядом на часы — и обнаружил, что еще рано. Спал-то, наверное, часов пять.

Быстро сгреб посуду в раковину, прихватил одну недопитую и другую непочатую, горбушку хлеба, плеснул воды из крана в высокий стакан. Когда заходил в свою комнату, — мать уже открывала дверной замок.

Поставил все принесенное за диван, накрылся покрывалом (заснул на нерастеленной кровати, без простыни) — и притворился спящим. Знал, что мать минуты через две заглянет, проверит — дома ли. Он дома, лежит с тяжелой башкой, внутри башки ухает противно. Зубы не почистил. Погонял поганую слюну, плюнул на батарею — высохнет.

Мать заглянула — он лежал, накрывшись покрывалом с головой, но с открытыми глазами: если закрывал их, мутить начинало.

Дверь в комнату мягко закрылась.

«Мама смотрела на несколько секунд дольше, чем обычно, — заметил Саша, — переживает о деньгах, откуда взял их… Надо бы соврать ей что-нибудь». Саша перегнулся через спинку дивана, цапнул бутылку с остатками водки. Сначала будет очень противно, а потом хорошо, бодро и задорно. Но сначала противно.