Лишь пять дней - Джули Тиммер

— Да ради бога! — Том мерял шагами комнату. Лицо красное, она видела, как он сжимает и разжимает кулаки, пытаясь унять свой гнев, но ничего не получалось.

— Ты не права! Когда ты это поймешь? Нам не будет лучше…

— Прости, но в это немного трудно поверить! — Она указала рукой на него, шагающего взад-вперед с красным лицом и сжатыми кулаками. — Ты сейчас не в том состоянии, чтобы говорить мне, что отлично справляешься!

— Я иногда расстраиваюсь, Мара, как и ты! Я просто бешусь! Из-за того, что Гентингтон делает с моей женой! Дочерью! Нашей семьей! Я стал ненавидеть его так же, как и ты. И Лакс тоже ненавидит! И если я хочу из-за этого покричать, покраснеть или походить, пусть! Пока мы с Лакс не слишком-то от этого пострадали, и сегодняшнее происшествие может быть сигналом перемен, а может остаться просто единичным случаем, я не знаю! И мне плевать! Поэтому когда тебя что-то расстраивает, расстраиваться — это нормально! Я хочу, чтобы Лакс это знала. И то, что мы сейчас расстроены, не означает, что мы не можем с этим справиться! Или не хотим!

Он сел, обеими руками схватил ее ладонь.

— Подумай об этом, дорогая! — сказал он мягко, умоляюще, и в его голосе не осталось ни капли гнева. — Я же врач! Если бы я не хотел помогать больным, я бы не выбрал эту профессию!

— Ты дерматолог! И у меня не родинка!

Он начал было отвечать, но остановил себя. Вдохнул, потом поцеловал ее руку. Она обиделась на него, бесилась — а он? Как он смог так быстро взять себя в руки? Как он мог так быстро заставить себя отойти от этой эмоциональной грани, игнорировать ее оскорбления и пытаться опять вывести их беседу в правильное русло? Она в последнее время была не в состоянии так контролировать себя.

Кроме того, продолжала она внутренний монолог, не его атаковала болезнь. Они были всего лишь свидетелями разрушения. Им легко говорить, что они могут со всем справиться. Когда смотришь фильм о мужестве на войне по телевизору, самообладания не теряешь. Его теряют те, кто вживую воюет на чертовой войне!

— Пожалуйста, не говори, что нам будет лучше без тебя, — повторил он мягко, — это неправда. И мне больно, что ты вообще можешь так думать! И Лакс тоже будет больно.

— Хорошо, — она пожала плечами, — тогда я уберу вас из этой фразы! Мне будет лучше, если это все прекратится сейчас и я буду знать, что я уберегла своего ребенка от насмешек в школе, а мужа от моральных унижений.

На этот раз он не подпрыгнул, но выпустил ее руку, издал раздраженный стон и поднялся. Обошел кофейный столик и плюхнулся в кресло напротив дивана. Судя по выражению его лица, предел контроля эмоций был превышен. Она не могла удержаться от удовлетворенной улыбки.

— Что? Почему ты злишься? Я не говорила о том, что будет лучше для вас, я говорила о том, чего я хочу!

— Но дело не только в тебе! И не в том, что ты хочешь или чувствуешь! — сказал он, наклонившись вперед. — Ты когда-нибудь думала об этом? Это вообще хоть раз приходило тебе в голову за прошедшие годы? — Он развел руками. — Ты читала сайты, брошюры из клиники. Тридцать тысяч человек в США больны Гентингтоном! Около ста тысяч человек в США в зоне риска заболевания. Ты можешь повторять, что это твои гены, но болезнь — не только твоя. Да, болезнь в твоем теле, но она и в семье! А ты один из трех ее членов. Один из двух людей в этом браке. Да, больна только ты, и я не стану притворяться, будто знаю, как это — болеть этим. Но я женат на женщине с болезнью Гентингтона! А девочка, — он указал рукой на комнату Лакс, — дочь женщины с болезнью Гентингтона! И мы любим эту женщину больше всего на свете! Я знаю, болезнь выжала из тебя все соки! Но и из нас тоже! Ты, кажется, забываешь, что так же, как ты нуждаешься в нас, мы нуждаемся в тебе! Мне нужна любовь жены и обустроенный ею уют. И Лакс это нужно от матери. Ты нужна нам здесь. Нам не станет легче, если ты будешь в этой чертовой урне! И не смей это больше говорить!

— Да, конечно, — Мара округлила глаза, — ты должен был это сказать, а в душе…

— Твою мать! Перестань!

Она смотрела с открытым ртом, как он выбежал, влетел в спальню и исчез внутри. Несколько мгновений спустя он вернулся с ее подушкой, ночной рубашкой и стеганым одеялом с их кровати.

— Хочешь, чтобы я перестал к тебе относиться, будто ты стеклянная? Хочешь, чтобы я перестал тебя жалеть, опекать и слепо любить?

Он швырнул вещи на край дивана.

— Вот что я бы сделал, если бы ты не была больна и последние пятнадцать минут не толковала мне, что я, мол, не настолько люблю тебя, чтобы проводить с тобой каждую чертову минуту! Вот что я сделал бы, будь ты в отменном здравии и обвини меня в том, что заботе о любви всей моей жизни я предпочитаю более легкое времяпрепровождение. Вот что я сделал бы, если бы тебе не поставили диагноз и в нашем доме никогда не упоминалось слово «Гентингтон», а ты сообщила мне, что ты хочешь оставить семью, так как, очевидно, есть некоторые минусы у живых и они перевешивают находиться среди них!

Он отвернулся и ушел в спальню, оглушительно хлопнув дверью.

Мара тупо перевела взгляд с подушки на одеяло на полу, потом на запертую дверь спальни и опять на подушку. За двадцать два года брака Том никогда с ней так не разговаривал и никогда не хлопал дверью. И никогда не выгонял ее из супружеской кровати.

С другой стороны, правильная стратегия, подумала она с оттенком сухой иронии, взбеси его как можно сильнее, и, возможно, он будет счастлив, когда тебя не станет.

Она скрестила руки на груди и попыталась глумливо засмеяться, но выдавила из себя лишь стон боли. Слезы заволокли глаза, и она перестала видеть дверь спальни.

Она просидела около часа, набираясь мужества подойти к нему. Она не может спать в гостиной. Не теперь, у них осталось так мало ночей. Позже он никогда себе не простит, что сегодня выставил ее на диван. Наконец она поднялась, собрала вещи, которые он швырнул на диван. Перед дверью она замерла, чуть приоткрыла ее, потом еще немного, пока смогла просочиться внутрь. Когда глаза привыкли к темноте, она разглядела его силуэт на кровати. Он лежал на спине, руки за головой. Он смотрел прямо на нее.

— Я хотела бы спать здесь, если ты не против, — прошептала она мягко тоненьким голоском.

Он не ответил.

Это лучше, чем отказ, подумала она и забралась на кровать. Легла рядом и положила руку ему на бедро. Он не шелохнулся, уставился в потолок, будто не замечая ее.

— Прости, — прошептала она.

Ответа не последовало. Она повернулась к нему, рассматривая плотно сомкнутые губы, крепко сжатые челюсти. Видно было, как он борется с собой, чтобы молчать. Или чтобы не заплакать? Она глубоко вздохнула, когда рассмотрела его слезы. Она обидела его.

Эта мысль огнем обожгла ей глаза, и в первый раз она позволила себе думать, что так называемая хвастливая болтовня о Гентингтоне (так она называла речи мужа), которая только что прозвучала в гостиной и которую она слышала много раз, может, вовсе не хвастовство, а правда? Может, он действительно хотел ухаживать за нею? И его действительно задевает ее неверие? Вдруг он действительно хочет, чтобы она осталась с ним, не исчезла из его жизни? И уже второй раз за много дней она поняла, что совершила ошибку, оставив сообщение доктору Тири.

— Прости меня! Том, пожалуйста, поговори со мной!

— Ты разбиваешь мне сердце, когда так себя ведешь, — прошептал он, все еще уставившись в потолок, — будто не веришь, когда я говорю, что хочу быть с тобой до самого горького конца.

— О Том! — Она нежно взяла его за подбородок и развернула к себе. Глаза его были полны слез, она в удивлении открыла рот, он бесцеремонно пожал плечами. Мара утерла слезы и нежно поцеловала каждый глаз.

— Я больше не могу водить машину, — прошептала она. — Ты замотаешься выполнять все домашние дела!

— Мне все равно! — прошептал он в ответ. Он долго смотрел на нее, чтобы она поняла, что он искренен.

— Я буду страшной, отвратительной, тощей и замотанной в одеяло, и это произойдет быстрее, чем ты думаешь! Тебе придется возить меня в инвалидной коляске.

— Мне все равно!

— Ты не сможешь больше никуда со мной ходить. Ты будешь меня стыдиться, это будет такой позор, что ты предпочтешь сидеть дома и прятаться.

— Нет!

— Я забуду, кто ты и кто Лакс! Я перестану говорить. Мне придется переехать в санаторий, и ты будешь меня навещать. Ты будешь приезжать из-за чувства долга. И будешь заставлять Лакс. А она меня возненавидит. — Она скорчилась при этой мысли и перевернулась на другой бок, но теперь он взял ее за подбородок и повернул.

— Нет, не возненавидит, — ответил он, глядя ей в глаза.

— Ты не сможешь выйти на пенсию, эти санатории страшно дорогие! Тебе придется работать, пока не стукнет семьдесят. А Лакс придется учиться не в частном коллеже, а каком-то ужасном государственном.