Маркиз де Сад - Томас Дональд

Сада больше не содержали как преступника. Это значит, ему отныне могли присылать книги, мебель, письменные принадлежности, одежду, а также пищу. Мир «господина под номером шесть» представлял странную комбинацию мрачной безысходности и праздности. В письмах он часто просил прислать ему горшочки конфитюра или нуги, или лимонных бисквитов, выпекаемых близ Пале-Рояля, или бутылочку того или иного вина. Неудивительно, что в результате всего этого он начал толстеть. К тому времени, когда ему снова довелось выйти на свободу, он, по его собственным словам, стал похож на дородного сельского священника. Рене-Пелажи продолжала проявлять горячую заботу о своем «cher ami» и участливо спрашивала, какую одежду прислать, чтобы спасти его от зимней стужи тюремной камеры. Помещение, в котором сидел маркиз, не имело печки, и в зимние месяцы он очень страдал от холодов.

«Положение мсье де Сада ужасно, — сказала Гофриди мадемуазель де Руссе в январе 1779 года. — Судить об этом вы можете, исходя из вашего знания его характера и жизнелюбия. Короткие моменты веселости, время от времени проявляемые им, на наших глазах сменяются бурями, от которых щемит сердце».

Натянутые отношения между Рене-Пелажи и мадам де Монтрей не способствовали укреплению надежды Сада на освобождение. Дочь считала ниже своего достоинства произносить имя мужа в присутствии матери. Хотя она испытывала недостаток в денежных средствах и не слишком хорошо распоряжалась той малостью, которую имела, на все вопросы на эту тему уклончиво отвечала, что Сад обеспечил ее. На пути к свободе маркиза стояла не только мадам де Монтрей. Уже после того, как он провел в заключении более трех лет и его дело подверглось «обсуждению», вот, что сообщала мадемуазель де Руссе о результатах его рассмотрения, правда, не Саду: «Мсье и мадам де Морепа, две принцессы и несколько других людей, видевших причины для заточения мужа, сказали: „Пусть лучше будет там, где находится. Его жена либо сумасшедшая, либо так же виновна, как и он сам, раз смеет хлопотать об освобождении маркиза. Мы не желаем видеть ее“.

В поведении Сада по отношению к Рене-Пелажи начало проявляться растущее раздражение, доходившее до бешенства. Сначала всю вину он возлагал на мадам де Монтрей. В письмах маркиз возмущался несправедливостью своего заключения, а потом настоятельно просил сообщить, в чем состоит его преступление, и определить конкретную меру наказанию. Подобно другим одержимым, он проявлял неравнодушие к цифрам и счету. Любимой его игрой, правда, принимаемой всерьез, стало путем манипуляций с числами месяцев и дней своего заточения определение даты предполагаемого освобождения.

В конце концов, он ополчился против Рене-Пелажи. На самом ли деле она боролась за его освобождение? Не случилось ли у нее романа с другим мужчиной? Он был готов поклясться, что жена увлекалась его другом, Лефевром, который достал ему кое-какие книги. Когда в 1781 году в разговоре Рене-Пелажи упомянула о своем решении жить вместе с мадам де Вилле, чтобы снова иметь свой дом, Сад обвинил ее в лесбиянстве. Увидеться в первый раз им позволили 13 июля 1781 года, по прошествии почти четырех с половиной лет после их последней встречи. Маркиза доставили в зал заседаний крепости, где под наблюдением полицейского офицера пара наконец получила возможность встретиться. В ноябре Ле Нуар сказал Рене-Пелажи, что, если она будет настаивать на регулярных свиданиях с мужем, он обязательно сообщит высшему начальству о скандале, учиненном Садом ввиду неустойчивости его психики. Вероятно, речь шла о слове «grosse»[19], которое Рене-Пелажи предположительно использовала для характеристики лишнего веса, который успела набрать, вложив в него самый невинный смысл. Услышав это, маркиз рассвирепел, сделав для себя вывод о беременности. Кстати, она и впрямь сказала о себе, что выглядит, как беременная свинья. Этого самоуничижительного замечания оказалось достаточно, чтобы разгорелась ссора.

Пока еще ни состояние ума, ни условия тюремного содержания Сада не позволяли ему заняться писательством. Но первый проблеск вдохновения дал о себе знать в ночь 16 февраля 1779 года, после шестимесячного пребывания в заточении. Он сообщил о ярком, словно явь, сне, в котором его посетила Лаура Петрарки, пришедшая, чтобы утешить его, поскольку никто из живых членов семьи этого не сделал. Видение призывало последовать за ней к радостям Рая.

Но проявления подобного рода не могли оказать на Сада сколько-нибудь значимого впечатления. Все же переживание наложило отпечаток, ставший причиной перемен, свидетелем которых было суждено стать миру в ближайшее время. Запертый в четырех стенах, маркиз начал создавать свое собственное царство. Ему предназначалось стать не жертвой, а скорее актером, к тому же непревзойденным в мыслях и воображении. Он все еще жаждал обрести свободу, но в письмах, в которых он добивался ее, начала угадываться и другая озабоченность. Поскольку выхода за пределы толстых стен Венсенна не предвиделось, возможно, у него оставался единственный вариант освобождения — уйти в себя. В письмах заключенного все более требовательно зазвучали просьбы присылать ему книги, письменные принадлежности и свечи, без которых книги и ручки во мраке камеры, находившейся почти на вершине средневековой башни, оказались бы бесполезны. Эти приготовления служили не просто противоядием, в медленной агонии одиночества. Они служили тем основанием, на котором Сад собирался построить новый мир. Казалось, в своих письмах маркиз изо дня в день переосмысливает личное представление о самом себе. Он не будет слезливым просителем, а станет героическим и несгибаемым борцом за собственное дело. Те, кто его упрятал сюда, полагали, что после многих лет заточения Сад, подобно другим узникам, сойдет с ума. Но он не оправдал их ожиданий, напротив, ему суждено потрясти умы буржуазных читателей ужасающей ясностью интеллекта. Это здравомыслие маркиз направит против своих врагов, превратив его в оружие тотальной войны. Даже еще в то время, когда Сад не начал искать спасения в написании романов, в письмах уже стали проявляться идеи, нашедшие впоследствии отражение в его литературном творчестве.

Несмотря на силу, которую он демонстрировал во многих своих письмах, маркиз не был неуязвимым. Слишком часто его самообладание таяло, как восковая маска, и Сад набрасывался на своих охранников с яростью, грозившей физической расправой. Как правило, гнев оказывался направленным против охранников или слуг, но в 1780 году маркиз обратил его против своего наиболее знаменитого товарища по заточению. Вспышки ярости со стороны де Сада заставили тюремщиков отказать ему в привилегии прогулок во внутреннем дворе тюрьмы. Кипя от возмущения по этому поводу у себя в камере, он пришел к выводу, что сделано это с таким расчетом, чтобы вместо него там мог гулять граф Мирабо. Вскоре после этого оба заключенных столкнулись лицом к лицу. У Сада случился один из его приступов бешенства, которые бывали с ним со времен, когда в детской дворца Конде он избил юного Бурбона, своего друга по играм. Он крикнул, что Мирабо служит шлюхой для начальника тюрьмы, Шарля де Ружмона, и поклялся отрезать негодяю уши, как только они окажутся на свободе.

«Мое имя, — холодно произнес граф, — принадлежит человеку чести, который никогда не резал и не травил женщин и который ударами трости напишет это честное имя на твоей спине, если до этого тебя не подвергнут колесованию. Единственное, чего он опасается, что придется надеть черное платье на твою казнь на Гревской площади». Как писал в письмах Мирабо, было ужасно сидеть в одной тюрьме с таким «чудовищем», как Сад, и быть не в силах переносить встречи такого рода. В работах маркиза имеются отдельные упоминания о графе, причем не иначе как о шпионе, подлеце, предателе или невежде. Оба заключенных так никогда и не помирились, хотя прогулки Сада в скором времени возобновились.

Кроме подобных встреч, контакт маркиза с внешним миром осуществлялся посредством посылаемых и получаемых им писем, которые в обязательном порядке подвергались в тюрьме перлюстрации. Жизнь за пределами тюремных стен продолжалась, и время и смерть не щадили тех, кто когда-то были дороги Саду, но теперь представлялись существами почти что вымышленными, далекими и нереальными, как персонажи романа. Шли месяцы, и свиданий с Рене-Пелажи не позволяли. Все это время он продолжал неутомимо строчить письма, все еще стремясь доказать собственную невиновность и требуя освобождения все еще обзывая мадам де Монтрей старой шлюхой и осыпая непристойными ругательствами начальника де Ружмона, а также «приспешников» парижской полиции. Рене-Пелажи отвечала ему, что сделать для него что-либо станет возможным только в том случае, если он наберется терпения и будет хорошо себя вести. Однако время шло, и это обещание звучало все реже и все с меньшей долей уверенности.