Воспоминания об Илье Эренбурге - Илья Эренбург
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что я вижу — красный десант?!
Но в следующий момент, обследовав все паспорта, он уже с удивлением спросил нас:
— Но, простите, почему вы здесь?
— А разве наши паспорта не в порядке?
— Нет, они в порядке, но почему вы едете через Базель, вы же должны въехать во Францию через бельгийскую границу. Почему же вы оказались не там, а здесь?
Тут мы вспомнили, что, когда произошел раздел нашей делегации в Варшаве, мы быстро решили, кто едет через Берлин, а кто через Вену, но не посмотрели отметку в паспортах.
Создалось затруднительное положение. Француз ушел и привел какого-то начальника, который, рассмотрев паспорта, недоумевающе покачал головой и сказал неуверенно:
— Что же теперь делать? Запрашивать Париж — министерство иностранных дел — поздно, поезд задерживать нельзя. Как же быть? Но почему же вы все-таки так ехали?
И тогда кто-то из нас воскликнул:
— Мы не хотели ехать через Германию!
Этот наивный возглас вдруг возымел неожиданное действие. Чиновник посмотрел на нас другими глазами и сказал:
— Вы не хотели ехать через Германию! Все понятно. Благодарю. Все в порядке… — И, уходя, повторил: — Они не хотели ехать через Германию. О, я вас хорошо понимаю! Все в порядке…
Мы приехали в Париж поздно вечером и устроились в небольшом отеле на углу улицы Ренн. Рядом оказался знаменитый бульвар Сен-Жермен. Утром, полный еще впечатлений долгой поездки (я был в первый раз за границей), я смело пошел по незнакомым или, вернее, знакомым мне по литературе знаменитым улицам великого города, к Эренбургу, который жил далеко от центра, около Северного вокзала.
Я шел, оглядывая прохожих, останавливаясь у магазинов, твердо держась плана, по которому я наметил свой маршрут. Я шел долго, удостоверяясь по временам, что держу правильный путь, и дошел до дома, где мне открыл дверь изумленный моим неожиданным появлением Илья Григорьевич. Тут же была милая и добрая Любовь Михайловна. Они думали, что я приехал на такси, и когда узнали, что я пришел пешком, очень удивились. Илья Григорьевич расспрашивал о Москве, кто в делегации, как мы ехали, и все-таки спросил, как же я его нашел.
Я отвечал:
— Признаюсь, у меня с собой был план, но я его заранее изучил и не доставал на улице, чтобы не привлекать внимания.
И я показал ему план, который он взял, и, развернув, засмеялся так громко, что я смутился.
— Где вы взяли этот план? — спросил он.
— Я вырвал его из старой энциклопедии.
— Это и видно. Смотри, Люба, ты видела когда-нибудь план Парижа времен Османовского его переустройства…
— То-то я удивлялся, что иду свободно там, где должны быть дома. Пересекаю улицы там, где их нет на моем плане! — воскликнул я.
Конгресс был очень ответственным собранием больших писателей, на которых мы смотрели с почтением, потому что это были всесветно известные имена. Иные высказывания звучали из глубины сердца. Я никогда не забуду слов старой гордой женщины — датской писательницы Карин Михаэлис: "Наш конгресс обозначает для всех нас глубокое пробуждение совести. Мы опять проснулись. Мы опять готовы бороться. Мы опять сильны и смелы, хотим подать друг другу руку и торжественно обещать: не сдаваться! Никогда! Мы готовы за это рисковать и даже заплатить нашей жизнью!"
В таком духе выступали многие. Всем была ясна угроза, которая уже обозначилась, но только нельзя было еще назвать срок прихода катастрофы, в которой многие писатели за свою непримиримость заплатят большими испытаниями и даже жизнью, о чем говорила Карин Михаэлис. Она и не подозревала, как близок этот срок.
Илья Григорьевич Эренбург сказал в своем выступлении: "Полжизни я прожил на Западе". Да, ему здесь было все знакомо. Он лично знал многих из тех писателей, что были на конгрессе. Он знал жизнь Запада, Париж для него был городом таким же близким, как и тот, в котором он родился. Он говорил о новом типе писателя — о советском писателе, о том, что советский писатель книгами меняет жизнь. "Он помогает людям сказать «да» и «нет». Он создает новую дружбу, новую любовь, новое мужество…"
Дни конгресса знакомили нас и с общественной жизнью Франции. Мы видели день 14 июля, день национального праздника, где на одной стороне города демонстрировали все, кто шел за Народным фронтом, а на Елисейских полях молодчики Де ля Рока, под крики буржуазной публики, вопили: долой Советы! В эти жаркие дни страсти были накалены. И хотя многие ораторы называли уже гитлеровский фашизм главным врагом и даже определяли верно его природу истребителя европейской цивилизации, — но не верили в возможность его скорого варварского нашествия на страны Европы.
Когда прошли дни конгресса, когда кончились дружеские встречи и разговоры, как раз перед отъездом, я имел большую беседу с Ильей Григорьевичем. Он расспрашивал о впечатлениях от моих поездок по Франции и Бельгии, где я был с Овадием Савичем, благодаря дружеской помощи доктора Вермерша, говорил об Англии, куда я направлялся. И я спросил его тогда: "Скажите, вам не кажется, что война уже у дверей и что это произойдет неожиданно. И очень скоро. Весь воздух дышит войной".
Он снисходительно улыбнулся: "Вы очень погрузились в военную тему. Я знаю, что вы проехали весь фронт первой мировой войны от Вердена до Ипра и это произвело на вас сильное впечатление. Войны быть не может. Посмотрите на Париж. Он тих и спокоен. В нем сейчас происходит соревнование пожарных оркестров со всей Европы. Посмотрите вокруг — люди трудятся и веселятся. И конечно, поносят гитлеровцев за их зверства и угрозы. Конгресс выразил мысли передовых людей мира. Это широко прозвучало, но это не означает войну".
Я не мог ему возражать, но, вернувшись домой в Ленинград, грустно вспоминал о том, что я видел в своей поездке по Европе и по дороге из Лондона. В каком-то мрачном предчувствии я сразу по возвращении начал писать книгу стихов под названием "Тень друга", где в том же 1935 году, кончая стихотворение "Форт Дуомон", говоря о надписи над траншеей мертвых, сказал:
Нет, не хотел бы надпись я прочесть,Чтобы в строках, украшенных аляпо,Звучало бы: "Почтите мертвой честьЗдесь Франция стояла! Скиньте шляпу!"
А через год запылала война в Испании. Мы услышали голос Эренбурга с полей битв республиканцев с фашистами Франко, итальянскими дивизиями, танкистами и летчиками Гитлера.
Шли времена, и настало первое сентября 1939 года, а затем страшный, невероятный 1940 год, когда по площадям и улицам Парижа зазвучали каменные шаги гитлеровских когорт.
Вероятно, тогда многие участники конгресса в защиту культуры в 1935 году встали перед горьковской формулой: с кем вы, мастера культуры?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});