Фонарь на бизань-мачте - Марсель Лажесс

я бегом бежал к «Гвоздичным деревьям», возможно, едва тащился. Рассвет застал меня совершенно одетым. Я слышал привычные звуки, птицы перелетали с ветки на ветку. Наковальня сажал хлебы в печь, рабы окликали друг друга.

Я принял холодный душ, вода долго струилась по моему лицу. Я хотел превратиться в безумца наподобие тех, что вопят без причины, но хоть по крайней мере имеют право вопить, чтобы избавиться от своих страхов. Я пожалел, что оставил Тальони в конюшне Букаров. Ни одна верховая лошадь не была мне мила так, как эта, наверное, потому, что я купил ее сам, что она привыкла к моему голосу и руке, и стоило лишь приложиться лбом к ее шее, как я ощущал ее радостный трепет. Я провел перекличку. После двух солнечных дней под руководством Бдительного вновь начались осушительные работы. Ничто не переменилось. Рантанплан, подав первый завтрак, отправился объезжать плантации, и я стоял перед выбором: хочешь — без дела шатайся по дому, а хочешь — иди на прогулку, как говорится, куда глаза глядят.

Я выпил две чашки кофе без молока, чем несказанно удивил Рантанплана. У меня было впечатление, что я верчусь, точно флюгер, что я утратил и волю, и разум, что я не более как бездумная животина, но время от времени, словно бы для того, чтоб вернуть мне мой человеческий облик, кто-то меня припекает каленым железом.

Достав из ночного столика свою старую трубку, я устроился на террасе. Я не желал поддаваться искушению истощать свои нервы бесплодной ходьбой и сел на перила, спустив ноги наружу.

И тогда, совсем как ребенок, склонившийся над какой-нибудь головоломкой, я принялся разбирать детали, всплывающие одна за другой в моей памяти. Я не позволял себе проявлять снисходительность ни к другим, ни к себе самому. Всякому действию я придавал то значение, какое мог угадать или вывести, каждый поступок расценивал по тому, предшествовала ли ему цепочка злоумышлений. Мне нравилось сочинять историю женщины, связавшей свою судьбу с существом вполне заурядным единственно из-за того, что где-то на затерянном посреди океана крошечном островке у этого человека было сто арпанов земли, тридцать рабов, усадьба и скот. Мне нравилось воображать приезд этой женщины на чужбину, ее реакции, ее первоначальное удивление, первый взгляд на соседний дом, имеющий вид средневекового замка. Морские купания при лунном свете, мокрые волосы…

«…Если женщина, выходя из воды, уверена, что на нее не смотрят, разве будет она отжимать свои волосы со столь явным бесстыдством?» И тем же почерком, но на десять лет раньше: «Есть ли что-либо более прекрасное, более восхитительное, чем капли воды, струящиеся по коже?»

Потом пройдут годы терпеливого ожидания, может быть, даже смирения. Или медленного расцвета чувства, нового честолюбивого замысла. И вот званый вечер в Бо-Валлоне, прогулка в саду между двумя танцами. «Я вам это сказал. Я сказал вам, что для меня никакой другой женщины не существует. Но тогда вы еще оставались недосягаемы».

Возвращение в фаэтоне, ночь, рядом мужчина, которого она не может любить, и мысль о другом, в вечерней одежде, во фраке. Возвращение, дверь распахивается в гостиную, где «во всех четырех углах из ваз, точно пламя, выметывают большие красные и розовые цветы». Чашка какого-нибудь настоя, наверно. «Доктор сказал, что это смертельный яд». На рассвете, когда все уже было кончено и паркет вытерт — «весь паркет был залит водой», — можно позвать на помощь и обратиться к соседям. И снова проходят месяцы. «Да, все было бы нынче легко и просто, если бы я не страшился вашей самонадеянности, если бы я не думал, что никогда не отважусь спросить вас…»

Дальше продвинуться я не мог. Никто никогда мне не скажет, правда это или неправда. Но вдруг мои мысли вернулись назад, к моему приезду в колонию, и я вспомнил о любопытном стечении обстоятельств… Меня обуяла холодная ярость, я повторял себе без конца: ну и олух я был, вот олух так олух! Как и Франсуа, как Шарль Гаст. Присутствие Изабеллы в гостинице Масса в день моего приезда потеряло в моих глазах все могущество случайного совпадения. Я допускал теперь, что путешествие в дилижансе было лишь результатом холодного расчета. Я сопоставил самоотверженность по отношению к госпоже Кошран с приказом о наказании Неуловимого тридцатью ударами кнута за слишком явно выраженное отцовское чувство.

Я решил сам отправиться за Тальони. Я медленно шел дорогой вдоль пляжа. Утро было похоже на все другие, солнышко продолжало свой путь по небу, рыбацкие лодки стояли на якоре вдоль рифов, птицы сидели на ветках. Только я один потерял управление и цель, только я один боялся себя и других, боялся того, о чем думал сам, и того, что, возможно, знают другие.

У Букаров я, не желая никого беспокоить, кликнул садовника. Однако, пока я ждал у ворот, ко мне подбежала Анна с распущенными и свободно летящими светлыми волосами. Она показалась мне воплощением юности и чистоты.

— Вы тут в наше отсутствие ухаживаете за бабушкой, Никола, — смеясь, сказала она, — и совсем вскружили ей голову. Весь вечер вчера она только и говорила о вас, так нам, по крайней мере, казалось, потому что фразы были совсем бессвязные и разве что ей одной был внятен их смысл.

— Ваша бабушка, Анна, очень добра, что интересуется мной, — сказал я. — А можно узнать, с чего бы я ей доставил столько хлопот?

— Как угадать, Никола? Она говорит про какое-то ослепление, стучит кулаком по столу и добавляет, вытянув подбородок: «Не так и страдая, в общем-то, слепотой». Я до того смеялась над ней, что она меня выругала.

— Не понимаю.

— А кто понимает? И чем ей яснее ваша тревога, тем она больше старается вас растравить. Но все эти бабушкины монологи, весь этот гнев никогда еще никому не вредили. Сегодня она то и дело что-то мурлычет себе под нос.

Я от души наслаждался живым общением с Анной после горячки последней ночи. Садовник, держа Тальони за повод, уже ступил на аллею. Глядя на Анну, я вспомнил внезапно прошлый наш разговор.

— Ответите ли вы мне на один вопрос? — обратился я к ней.

— Почему же нет, Никола?

— С чего вы тогда, в субботу, заговорили о деньгах и банковском счете?

— Ни… ни с чего,