Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич - Андрей Гришин-Алмазов

   — Подьячий Тайного приказа, стрелецкий сотник Андрей Алмазов, послан сюды, штобы подкупить старшину и чтобы те настояли в выдаче самозванца, коей выдаёт се бе за царевича Семеона.

Андрей сунул руку под полу полушубка и под пристальным взглядом казака, стоящего сзади, извлёк два кошеля серебра.

   — А чё ж ты не старшину подкупаешь, а ко мене явилси? — медленно произнося слова, спросил Серко.

   — А смысл? Я того самозванца сызмальства знаю — то подьячий Ванька Воробьёв, я и отца его, дьяка Андрея, хорошо знаю.

   — А пошто я тебе верить должон, ты заинтересован в том, о чёма говоришь. А может, то доподлинно царёв сын и он истинно о Малороссии, а не о себи печетси.

   — А зачема мене тебе врать, ты же умудрённый жизнью атаман. Нынешнему наследнику престола царевичу Фёдору одиннадцать лет, а Семён позжей его родилси, коли б он сейчас был жив, ему бы ещё семи лет не было бы. Мене не веришь, спроси у какого-нибудь попа, они, когда кака царска персона рождаетси, доподлинно помнят.

   — И што ж ты хочешь, штобы я содеял с им? — на миг задумавшись, произнёс атаман.

   — А ничего, пущай твои хлопци связут его в Курск, к воеводе. Хватить на Руси самозванцев, с того лишь горе одно. За последние два года к царю привезли и поставили перед его ясные очи его брата Василия, двух его сыновей Алексеев, и даже сына царя Василия Шуйского, хотя тот уж шестьдесят лет як почил. А теперь ещё и Семеон появилси.

Андрей развернулся, собираясь уходить.

   — А деньги? — засмеялся вослед атаман.

   — Оставь их на нужды войска, в деле они нужней, чема в мошне старшины.

   — Атамана Миюску я вам не выдам.

   — А пошто он нам? Без самозваного Семеона он не более аки балабол.

Андрей, не поворачиваясь, поспешил оставить атаманов курень.

Вечером того же дня, когда стемнело, мнимого Семеона без особого шума, чтобы не поднимать сумятицы, повязали и под охраной есаула Карпа Пидсышко и трёх десятков казаков отправили в Курск.

В малой Золотой палате вновь собралась вся семья Романовых, кроме главы семейства, царя Алексея Михайло вича, его второй жены Натальи Кирилловны и новорождённого царевича Петра. Между десятком женщин — те ток и сестёр — бегал праздно разодетый царевич Иван и всё время «хыхыкал». Фёдор тихо сидел в углу. Царевны судачили, не обращая внимания на братьев.

   — Вот тако вот, с Наташкой батюшке ни дочери не надобны, ни сёстры, — занудливо бубнила царевна Софья.

   — Хошь бы её по весне гадюка укусила, вместе с её милостивцем Матвеевым, — выговорилась царевна Татьяна Михайловна. Зло разливалось на её щеках, и румяниться не надо. Она особо злилась на Матвеева, прознав про то, что именно он куда-то услал её ублажителя. Новый кокошник, усыпанный каменьями, переливался на её голове.

   — Протеву всех канонов православия братец ради Наташки идёть. Лицедейство какое-то в Преображенском открыл, — поддакнула сёстрам и племянницам царевна Ирина Михайловна. Она совсем забыла, что тридцать лет назад собиралась замуж за датского принца-протестанта и о канонах и традициях тогда не вспоминала. — Жили тыщу лет без театру и ещё бы столько прожили.

   — А на охоту с мужчинами ездит, разиво это дело. Видано ли было такое на Руси?— вновь зло выпалила Татьяна Михайловна, заламывая руки совсем не в той тоске, которую показывала сёстрам.

   — А энта ея привычка ездить в карете с открытым окошком и глазеть на простой люд. Выставляется, показывает, чема была и чема стала. Безродная выскочка, аки и её благодетель Матвеев, — подала голос царевна Евдокия Алексеевна, ревнуя отца к новой жене и поминая его отношение к матери. — Наша матушка такого бы себе никогда не позволила.

   — А каки наряды он ей заказывает! Сама Алёна Хромая расшивает, — вмешалась в разговор грубая и уже кокетливая Екатерина, в свои пятнадцать лет думающая только о сапожках, сарафанах, шубках. — Нет бы дочерей побаловать.

Мороз изукрасил узорами окна, но солнце старалось пробиться и через них. Один из лучей, поборов льдинки, заиграл на лице царевича Ивана, и он опять захихикал.

Фёдор с жалостью посмотрел на брата. Он был очень красив ликом, и со стороны, не зная о его болезни, можно было о ней не догадаться. Даже глаза лучились умом, которого не было. Рослый, как все Романовы, он был намного выше сверстников. Фёдор отвёл глаза от брата в сторону. Как ему надоела эта трескотня сестёр, сесть бы на коня и уехать к отцу в Преображенское. А вдруг отец и на него зол? Фёдор перевёл свой взгляд на сестру Софью. Вон как распинается, аж глаза выпучила. Последнее время уж больно она сошлись с тёткой Таней — два сапога пара. Фёдор вновь прислушался к разговору.

   — Наташка опять на сносях, — говорила самая старшая сестра — Евдокия Алексеевна, — вот родить второго здоровенького мальчонку, батюшка вообче об нас забудеть.

   — Аки чужие. Два месяца ни слуху ни духу, и глаз к нам не кажить, а до Преображенского рукой подати, — печально высказалась Ирина Михайловна, как старшая привыкшая к уважению со стороны брата.

Фёдор вновь ушёл в себя, пропуская мимо ушей недовольство сестёр. Да, без отца пусто, хоть бы дядька князь Воротынский зашёл, узнать, как там батюшка, не поминает ли его. А сёстры что, от безделья сами смуту затевают, а потом недовольны тем, что содеяли.

Тётка Ирина Михайловна. Ей уже сорок шесть. Она почтения к себе, к своему возрасту хочет. А вот чего хотят тётка Таня и сестра Софья, сразу и не поймёшь. Обе злые как кошки, о старине говорят, обычаи поминают, а про то забыли, что дочерям отца обсуждать и то не дозволено. Мария с Марфой сидят, глазами хлопают, за умных хотят сойтить, а что Софья захочет, то и содеют, безмозглые обе. А сам-то я что? Господи, прости мою душу грешную за гордыню непомерную. Царевич поднялся и, опираясь на посох, прошёл между замолчавших сестёр к двери, ведущей в теплицу. Софья посмотрела ему вослед и тихо произнесла:

   — А Фёдор всё молчком, молчком, аки неродной. Всё в себе держит, весь в батюшку.

Небольшой отряд стрельцов, вёзший лжецаревича Семеона, бывшего подьячего Ваньку Воробьёва, несмотря на то что лошади проваливались в снег по брюхо, двигался к Москве. Вместе с ними ехали послы левобережного гетмана Ивана Самойловича, два его сына, Семён и Григорий, и протопоп Симон Адамович, с которыми также возвращался домой и Андрей Алмазов, везя нерадостную новость о том, что часть иноземных офицеров из солдатских полков из-под Киева, подбитые капитаном Лермоном, перешли на польскую службу, что дало повод уйти и большей части ополчения. Теперь под Киевом нет и половины того войска, что было собрано. Однако с курскими полками Ромодановского и полками гетмана Самойловича под Чигирин хоть сейчас можно было двинуть пятидесятитысячное воинство.

Григорий Самойлович подъехал к Андрею:

   — Чей-то в тебе не так, смурной постоянно.

   — А сам-то горлопанишь, горлопанишь, а то замкнёшьси и молчишь.

   — Ну, я другое дело, у мене дивчина в Чигирине, а мене туды и ногой нельзя.

   — Пошто так?

   — Во-первых, мой батько гетман Левобережной Украины, значит, истинный враг гетману правобережному. Хоша Дорошенко настоящий гетман.

   — Энто як это? — удивлённо уставился Андрей на Григория.

Казак немного стушевался:

   — Я пымаю, шо противу батьку гутарю, но Дорошенко единственный, хто об Украйне думку думает. Народ ещё гетмана Михайло Дорошенко не забыл. Петро Дорофеич ведь не хотел отделятси от всей остальной Руси. Хотел оставатси под рукой царя, но штобы в городах наших не присланные с Москвы воеводы правили, а наши, местные, избранные полковники и есаулы. Ваши только хапать и воровать могут.

   — А шо же он под турков подалси? — озабоченно спросил Андрей.

   — Сам сибе обманул. Хотел царя припугнути, а вишь як вышло, сам в капкан угодил.

В скором времени показалась и Златоглавая, и разговор прекратился.

Андрей и двух дней не отдохнул дома, когда к нему заявились гости. Киевский воевода боярин князь Алексей Никитьевич Трубецкой послал в Москву за пороховым зельем кострмского ополченца Северьяна Брусницына, тот и взял себе в сотоварищи Ваньку Румянцева, который клялся и божился, что у него на Москве есть знакомый, в чьём доме можно будет остановиться. Андрей, поминая гостеприимство Ивана, в приёме им не отказал. Мало того, велел жене Оксинье растопить баню и послал холопа за Ермиловым, ибо лучшего парильщика не знал. Брусницын больше старался молчать, стесняясь столичного дворянина, облачённого в новенький малиновый кафтан стрелецкого сотника, сидел в светлице, забившись в угол.

   — Ты, гость дорогой, боишьси мене, што ли? — не выдержал Андрей. — Не бойси, я не кусаюсь.

Северьян смутился ещё более:

   — Ты, чай, царя каждый день лицезреешь, а я его ни разу даже издалека не глядел.