Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич - Андрей Гришин-Алмазов

— Кличь свою ведунью, Никифор, да растапливай баню, царевича прогреть надоть.

Старуха ведунья Матрёна жила в доме Неплюева, она быстро поспешила на помощь хозяину. Пока растапливали баню, Фёдора внесли в дом, и Матрёна испросила соизволения осмотреть его ноги. Царевичу помогли разоблачиться, и жёсткие руки старухи пробежали от колена до пятки правой ноги, затем она так же тщательно ощупала левую ногу, после чего, что-то забормотав, вышла из светлицы.

Баню протопили быстро. Иван Хитрово сам внёс царевича и положил на лавку. Сухой пар блаженным теплом обхватил тело. Запах сосновой хвои, высыпанной в кадку с кипятком, быстро заполнил парилку. Разомлев от жары, Фёдор закрыл глаза, но, услышав открывающуюся дверь, вновь открыл. На пороге стояла ведунья Матрёна. При виде её царевич стеснительно сжался, но, видя, что Хитрово и Неплюев не стесняются старухи, вновь расслабился. Старуха подошла ближе и вновь стала колдовать над его ногами, втирая какую-то жидкость в кожу. Ноги защипало и заломило. Втерев всю жидкость, Матрёна, истекая потом, поспешила из бани, а царевича ещё с добрый час продержали в пару. Затем, окатив водой, настоянной на хвое, завернув его в шубу, отнесли в дом Неплюева, где Матрёна вновь стала втирать в кожу ног водку, настоянную на корнях аконита. После чего, взяв два чистых белых рушника, стала прикладывать к ногам порубленную полынь вперемешку с чесноком и заматывать рушниками. Лёжа на хозяйской кровати, покрытой привезённой периной, царевич скоро забылся сладким детским сном.

В доме Матвеева свечи пылали, несмотря на позднюю ночь. В трапезной у стола находились: сам хозяин дома Артамон Матвеев, дьяк Посольского приказа Семён Алмазов, недавно назначенный главой казны большого двора отец царицы Кирилл Нарышкин, дьяк Малороссийского приказа Воскобойников, подьячий Посольского приказа Никола Спафари и подьячий Максим Алексеев, а также подьячий Тайного приказа Андрей Алмазов. Поводов для собрания приказных людей было много. Семнадцатого октября в «комедийной хоромине» было повторено «Артаксерсово действо: Есфирь». И если первая постановка прошла втайне и на ней присутствовали лишь царь да двенадцать ближних бояр, то вторую постановку тайной не окутывали. По Москве разнёсся слух, «што-де войско собираетси на погибель, а бояре в честь того устраивают бесовски действа». К тому же пришла весть, что в Запорожской Сечи появился человек красен ликом и называющий себя царевичем Семёном Алексеевичем, что-де он бежал от жестокого отца и бояр, ибо отец отдаёт предпочтение дьявольскому сыну, недавно рождённому царевичу Петру.

   — Толькова от одной беды отделались, вторая сразу ж сама в ворота лезет, — зло выговаривал Матвеев приказным. — Польша вышла из войны с Турцией, неведомый вор-самозванец баламутит Сечу, а то поняти не хочет, што коли б Семён сейчас был бы жив, ему б только семь лет стукнуло, Москву заполонили старообрядцы со своей нелепицей о близком конце света. А дворовый холоп-татарин боярина князя Григория Черкасского зарезал.

Кирилл Нарышкин хоть и стал тестем самого царя, однако продолжал боготворить Матвеева, из-под воли его не вышел.

   — Говорят, — медленно начал он, — што воевода боярин князь Григорий Григорьевич Ромодановский-Стародубский ко царю грамоту прислал.

   — Да, предлагает прямо сейчас атаковати Каменец и Львов. Пишет, што турки из-за морозов отошли. В городах небольшие гарнизоны. Стены после штурмов аще зачинить не успели. Поставить пушки на сани и с наскоку взять, — ответил Матвеев.

   — Ну так чё ж? — подал голос дьяк Воскобойников.

   — Чё ж, чё ж. По весне мы поймали татарина Булак Тузляра, и он нам поведал, што к гетману Дорошенко Нурадын-царевич с десятью тыщами конных крымских татар прибыл. Так вот, не ведома, тот царевич Нурадын по сей день в Чигирине аль обратно в Крым вернулси. Из тех стрельцов, што при Ромодановском в Курске, на лыжах один из десяти стояти может. У Дорошенко шесть тысяч казаков, да есля в придачу энти татары Нурадын-царевича, да он в тыл ударит, не то што до Львова не дойдёт, а и все кости в чистом поле сложит.

   — Ну, положим, так просто князя Ромодановского, без перцу, не сожрёшь, — зло огрызнулся Андрей Алмазов из вечного чувства противоречия.

   — С перцем, без перцу, а рисковать не по што, — рявкнул Матвеев. — Вот што, зубоскал, ты у мене с войском воеводы князя Юрия Петровича Трубецкого, што государь ко Киеву направляет, отбудешь. Далее переберёшьси во Польшу и побываешь тама у нашего посла Василия Тяпкина, проведаешь, собираются польские паны войну продолжать аль нет. Возвращатьси будешь через Запорожье, где попытаешьси вора того, што себе за царёва сына выдаёт, выкрасть. А коль то не удастси, убьёшь. Сивого с собой возьмёшь.

Затем повернулся к его брату Семёну:

   — А ты подготовишь мене все грамоты на случай, если Польша на союз с Турцией пойдёт, мы протеву неё на союз с Цесарией[124] пойдёма.

Все кроме Нарышкина поднялись и вышли. Матвеев приблизился к нему:

   — А ты денег из казны на ополчение не давай, все через месяц-другой разбегутся.

Нарышкин кивнул головой, после чего обсудили новые слухи, ходившие в Кремле, и уж затем Матвеев до самых ворот проводил царёва тестя.

В начале ноября ударили сильные морозы. Начавшийся по деревням на юг от Москвы голод остановил сбор армии.

К середине семнадцатого века облик русского человека определился вполне отчётливо: крепок, вынослив, неприхотлив в еде, удивительно терпелив, но вяловат, флегматичен и даже несколько пассивен. Если где и торжествовал жестокий естественный отбор, так это в русской простонародной среде. Слабые умирали, не выйдя из младенчества, зато выжившим износу не было. Детей отнимали от материнской груди в двухмесячном возрасте; взамен они получали рожок с коровьим или козьим молоком, а то и «куклу» — чёрный жёваный мякиш в обслюнявленной тряпице, от одного вида которой любой европеец лишился бы чувств. Скоро младенец переходил за общий стол и питался наравне со взрослыми грубой крестьянской пищей. Ребятишки до самого снега бегали в одних рубашонках, босиком, без порток и без шапок. Едва поднявшись на ноги, они впрягались в нескончаемый мужицкий труд.

Русское брюхо было приучено к простой и не слишком сытной еде. Обычный рацион состоял из хлеба, каши, кореньев, лука, рыбы и кваса. Курная изба с её едким дымом, вечной полутьмой и скученностью, когда рядом с людьми ютились куры, гуси, овцы и ягнята, тоже мало располагала к изнеженности. Все житейские тяготы лишь закаляли русскую натуру. Со скудными припасами, без дорог, страдая от стужи и зноя, русский человек смело пускался в дальние странствия: по воде он достигал берегов ледяного Груманта, посуху топал до самой Сибири — и далее, на восток, к океану. По возвращении из дальнего и долгого путешествия, как правило, в благодарность часто бывал обираем и оскорбляем воеводами. А если пытался найти правду, то попадал ещё и под кнут.

Миролюбивый московский житель не любил воевать, особенно в поле, далеко от дома, и по общему приговору слыл неважнецким ратником. На одну крупную победу в семнадцатом веке выпадало пять-шесть поражений. Зато никто не мог превзойти наших предков в осадном сидении — с его жаждой, бескормицей, ожесточёнными приступами неприятеля. Когда же съестное совсем кончалось у сидельцев, иссякали и силы противника.

Ссылаясь на голод, в ополчение не подъезжали и дворяне с боевыми холопами из северных волостей, где как такового голода не было. Часть денег, собранных на войско, пошла на закупку хлеба у купцов Нижнего Новгорода и на раздачу изголодавшемуся народу. Тишайший, хоть и пережил пять народных бунтов, к шестому не стремился. Сбор войска отложили на январь.

Торговля на Москве стояла, и Андрей Алмазов, не зная, чем заняться, обретался в доме у Агафьи Немой. Та встреча с царевной Татьяной Михайловной была единственной и больше не повторилась. Андрей, сам не понимая почему, прятался от царевны. Дни шли, а он так и сидел, не зная, к какому решению прийти.

И вдруг, неожиданно его потянуло в часовенку, ту, находящуюся в лесу, где душа его раскрепощалась и отдыхала. Взнуздав коня, несмотря на морозы, он погнал в Сокольники. Москва скоро осталась позади.

Перед въездом в лес с добрый полёт стрелы стояла поросль голых ивовых кустов. К самой часовне дорогу перегородили сугробы. Пришлось слезть с коня и вести за собой в поводу, утопая в снегу по колено и набивая им сапоги.

Часовенка стояла в снегу, как укутанный в материнские платки ребёнок. Привязав коня к дереву, он убрал палку, подпирающую дверь, вошёл вовнутрь и сразу остолбенел, как будто получив сильный, неожиданный удар в лицо. В углу часовни было нагажено, какая-то сволочь нарочно справила нужду в святом месте.