На грани веков - Андрей Упит

Две последние ночи стояли сильные заморозки. Утром даже земля промерзла, да так и не оттаивала. Сильный северный ветер гнал над болотом черные вереницы туч, охапками сбивал листья с берез — по косогору до самого низа протянулась неровная желтая полоса. Ожидающие не чувствовали холода, лишь изредка перекидываясь словом, они не сводили глаз с дороги, тянувшейся ровной дугой от болота к сосняку. До полудня было уже недалеко, когда вдруг все разом затихли и вытянули шеи в сторону мшарин — там медленно двигалась серая вереница людей, над нею возвышалась длинная жердь с чем-то странным, похожим на человеческую голову: Эка не удержался, чтобы не выкинуть, как всегда, шутку: он надел на жердь подобранную в подвале замка лохматую шапку.

Как бы удрученно ни чувствовали себя люди, Мартынь все же хотел вернуться домой честь по чести. Обросших, бородатых, почерневших мужиков он выстроил по двое, сам с Симанисом шел впереди. Ослабевшие, продрогшие за ночь, прихрамывающие, они все же старались держать голову высоко, а Петерис как можно выше норовил поднять вторую пику. У Тениса и Гача на плече по два мушкета: у Гача ныла вспухшая икра, но военную добычу он ни за что не отдал бы нести другому. Все чуть ли не разом увидали на Русской горке встречающих; там сразу же зашевелились, в воздухе замелькали платки и шапки. Ратники взглянули друг на друга, но ничего не сказали, — знали, что встречающие испытают разочарование, увидев вместо победителей вконец обносившихся болотных чертей с обмотанными тряпьем ногами. Букис даже не выдержал и сердито проворчал:

— Ишь сбежались… не видали дива!

И в самом деле, чем ниже спускались по откосу встречавшие, тем медленнее они двигались. Не столько от изумления и разочарования, сколько от того, что выискивали глазами в строю своих, а ополченцы, в свою очередь, двигались еще медленнее, еле волоча ноги. Вожак не остановился, не остановил и остальных; к излияниям чувств, слезам и поцелуям они не привыкли. Бабы не смели нарушать строй оборванных воинов, они как-то поняли, какие чувства и тягостные переживания угнетают ополченцев. Увидевшая своего сияла, точно солнышко, пробившееся сквозь черную тучу, и протискивалась поближе, держась на шаг сзади, а тот делал вид, что не замечает ее, будто самое главное сейчас для него — это не сбиться с ноги.

Но тут всех сбил и заставил остановиться резкий вопль — казалось, кому-то воткнули острие в самое сердце. Клавиене пропустила весь строй и теперь, согбенная горем, стояла, закинув руки за голову. Один-единственный вопль — она даже не голосила, даже слезинки не уронила, только, глаза ее моргали быстро-быстро, а вместе с ними судорожно подергивалось все лицо. Оглянувшись на нее, Мартынь сразу же отвернулся, — разве изменит это что-нибудь, если он поведает ей, куда делся Клав? Что теперь станет делать эта маленькая, высохшая женщина с четырьмя детьми? Теперь он понял, почему все время у него было так тяжело на сердце — уже три дня и три ночи этот вопль Клавихи заранее мучил его, как кошмар. Да и не только в нем дело, ждет впереди что-то еще более страшное, чего нельзя избегнуть, да и сознания вины не отгонишь… Чего же они добились, ради чего потерял он лучшего друга, а дети Клава осиротели? Мартынь стоял, стиснув зубы, тяжело навалившись на вдавившийся в щебенку дороги мушкет. Строй распался, а у него уже не было силы закричать и снова навести порядок. Шапка на жерди Эки торчала, как насмешка, хоть бы снял он ее, паршивец! Но и для подобного приказа язык не поворачивался. Дардзаниха уже успела дознаться о своем Юкуме. Каких-нибудь три-четыре слова и сказал ей Марч, полностью выкладывать эту ужасную историю пока не время. Он повел кругом испуганным, предостерегающим взором, — хорошо, что никому не пришло в голову поведать Дардзанихе, как же именно погиб Юкум. Она не вопила — как ни близок, а все не родное дитя. Иногда, выходит, ладно и то, что у человека нет родной матери. Дардзаниха плакала тихо, комкая угол передника, забывая вытереть слезы, да только они и сами высохнут — не успеет могилу Юкума под ветлой занести снегом.

У остальных встреча прошла без слез, неподдельно радостная. Букис вначале все отворачивался, когда к нему пугливо направилась жена: терпеть, он не мог этого нежничанья да лизанья. Но когда из-под накрест повязанного платка высунулся красный от холода носишко и маленький рот с двумя передними зубами произнес что-то вроде «тата», лицо Букиса скривилось так, что борода вздернулась под самые глаза, — должно быть, улыбнулся. О Букихе и говорить нечего, она так и сияла. Заметив, что муж пытается вытащить ребенка из теплого гнезда, да только неловкие мужские руки никак не справятся, она выхватила у него из-под мышки тяжелый мушкет и, держа за ствол, перекинула, точно длинное полено, через плечо. Вайвариха, известное дело, баба, понимает в этих делах — будто невесть какое чудо вскидывала и тормошила ловкими руками Пострела, а баловник, довольно ворча, точно котенок, выгибал живот; Инта же, захлебываясь от восторга, рассказывала, где она его нашла. Ежеминутно она протягивала руку, чтобы помочь, — ведь только она точно знает, как надо поднимать его и как держать. Лаукиха, сняв с Тениса котомку, точно бог весть какое сокровище прижимала обеими руками к груди. Тедис завладел одним мушкетом, от тяжести ружья горб его выгнулся еще больше, и все же он улыбался широкой обезьяньей улыбкой, поблескивая желтыми зубами. Прейманиха, стоя рядом с сыном, от одышки и волнения не могла даже говорить, только, вздыхая, гладила изодранный рукав его кафтана. Самодовольный и хвастливый Эка совсем размяк; начальственно кинул ружье старому Луксту (пусть и тот поносит немного воинскую снасть) и бережно просунул руку под мышку матери, чтобы поддержать и помочь ей. Старый Лукст, как и горбун Тедис, держа мушкет за ствол, гордо стал рядом с сыном и настороженно огляделся: уж не сомневается ли кто-нибудь, что его Гач был на войне?!

Дальше ополченцы шли вперемежку со встречающими, шагать в ногу и спешить уже ни к чему — дом будто сам вышел навстречу, а вместе с ним прежняя жизнь и привычный труд. Обо всем так много расспросить надо, что собственные похождения на северных рубежах отчизны можно оставить на более позднее время. Даже Эка — странное дело — стеснялся ими хвастать. А вот про ножик он не мог забыть, это было выше его сил. Ведя под руку и поддерживая мать, чтобы она не наступала на обрывки изодранных лаптей Букиса и не повалила бы его вместе с дитем, он пробурчал, горестно покачав головой:

— Мартынь мне его из старого напильника выковал. Ровно масло, косу брал…

Мегис отстал от толпы, стесняясь перед чисто одетыми женщинами своих лохмотьев и дурного запаха. С ним никто не заговаривал, он только робко поглядывал из-под мохнатых бровей и сразу же опускал веки. Лицо у него скривилось в такой принужденной улыбке, что казалось, вот-вот в свалявшийся войлок бороды покатятся слезы. Видимо, вспомнил жену и сыновей, которые не встретили его здесь и которых он, верно, никогда уже не увидит.

Клавиха тащилась далеко за ним, самой последней. Опущенная голова ее бессильно болталась, подбородок время от времени упирался в грудь. Стиснутые руки сжимали одна другую, так что трещали суставы. Сама не замечала, что все больше отстает, — а что ей теперь в этом отряде, коли ее Клава в нем уже нет?! У Красотки Мильды из имения только прозвище осталось, отличали ее от прочих замужних баб разве что лицо побелее да новая полосатая юбка. Она держалась впереди отряда, но все же по ту сторону канавы, совестясь, что прибежала со всеми, хотя встречать ей некого. Все время она думала о том, на нее ли давеча глянул кузнец Мартынь или на кого другого. Что сейчас он ее не видит, это ясно, Мартынь о чем-то разговаривал с Симанисом, который слушал, наклонив к нему голову.

— Не знаю… Мне все сдается, будто мы там не с калмыками да татарами бились, а бог знает какие недобрые дела творили.

Симанис задумчиво потер кончик носа.

— Похоже на то… А все потому, что Клавиха навстречу прибежала и вопит. Кто же это со спокойной душой может слушать?

— Хоть и не кричит больше, а только этак еще хуже. Когда баба даже плакать не может, тут уж последнее дело.

Симанис кивнул головой и вздохнул.

— Оно так, да только что ж тут поделаешь, ведь и ты мог там остаться, и я. А ты глянь-ка, еще одна идет.

Мальчишка тщетно удерживал Трину за руку; потолкавшись среди людей, рассказав свое одному, другому, а там и третьему, она поспешила вперед, выскочив на полшага впереди Мартыня, и все продолжала говорить, все время оглядываясь, кивая головой, беспрестанно размахивая свободной рукой. Это была еще довольно молодая, привлекательная женщина, меньше чем на полголовы ниже покойного Инги Барахольщика, с лицом, точно вымытым в молоке, ее, как на диво, будто не касалась копоть риги. Светлые, как лен, пушистые волосы выбивались из-под завязанного на затылке платка, глаза почти круглые, и в них такая безумная слезная улыбка, что мужчины, не в силах вынести ее, отворачивались. И речь у нее до крайности суматошная.