Достоевский над бездной безумия - Владимир Лебедев

Раскольников не смог стать психотерапевтом-исповедником Свидригайлова. Самозванство не состоялось, к его самообману «наполеоновской» идеей не добавился другой. И не так уже важна причина его отказа, связанная с отсутствием профессионального образования и опыта. Ведь не имеющая никакой подготовки Хохлакова в «Братьях Карамазовых» со всей серьезностью заявляет Митеньке Карамазову, пришедшему к ней просить в долг денег, что она «опытный душевный доктор», давно взявший его «судьбу в соображение» и следящий за ней и «изучающий» ее. Она «изучила» даже его «походку» и решила, что он «энергичный человек, которому надо на прииски», так как он «найдет много приисков». Ее самообман подкрепляется широко распространенной идеей, что «можно по походке узнавать характер», а также ее «опытом» (указав якобы «погибающему» мужу кузины на коневодство, она добилась того, что «он теперь процветает»).

В действительности она, как и знаменитый доктор из Москвы, ничего не понимает в психическом состоянии людей. Оба они самозванцы от медицины. Недаром, уловив фарсовый оттенок их разговора, Митя отвечает: «...если вы опытный доктор, то я зато опытный больной» (14; 347–348). Фарсовое самозванство проявляется также в апломбе московской знаменитости при посещении больных и во время медицинской экспертизы подследственного Мити. Непонимание психического состояния пациентов сопровождает всю его высокооплачиваемую врачебную деятельность.

Не смог разобраться в душевном кризисе брата старца Зосимы – Маркела – доктор Эйзеншмидт. Достигший перед смертью внутреннего нравственного совершенства Маркел объявляется сумасшедшим: «от болезни впадает в помешательство» (14; 262). Потеряв под влиянием общения с ученым атеистом веру и смертельно заболев, юноша испытывает пантеистические переживания общности с близкими и миром, который он оставляет, в целом. А врач такие слова Маркела, как «милые, дорогие, и чем я заслужил, что вы меня любите, за что вы меня такого любите, и как я того прежде не знал, не ценил... за что вы мне служите, да и стою ли я того, чтобы служить-то мне? станем... друг друга любить, и восхвалять, и целовать, и жизнь нашу благословлять... Птички божии, радостные, простите и вы меня, потому что и перед вами я согрешил... Пусть я грешен перед всеми, зато и меня все простят, вот и рай» (14; 263), – однозначно относит к признакам безумия.

Опровергнуть версию о помешательстве Маркела позволяет сравнение его высказываний с теми мыслями умирающего князя Андрея в романе «Война и мир», где говорится о любви, которую он испытал, когда, «умирая, увидел своего врага и все-таки полюбил его». Когда он вспомнил и вновь испытывал блаженное чувство любить «...ближних... врагов своих. Все любить – Бога во всех проявлениях, только врага можно любить любовью Божескою». Тогда же он понял и Наташу, «...ее чувство, ее страдания, стыд, раскаянье. Он теперь в первый раз понял всю жестокость своего отказа, своего разрыва с нею».[100]

Аналогия очевидна. Но никто не решится предсмертные мысли князя Андрея назвать безумными. По замыслу Л. Н. Толстого, они подводят итог нравственным исканиям Болконского. Поэтому так же сомнительно безумие Маркела. Хотя влияние на нервную систему Маркела туберкулезной инфекции, а раневой интоксикации – на Андрея вряд ли можно отрицать.

Но если в романе «Война и мир» это внутренние мысли умирающего, поток его сознания, то в новелле «Русский инок» – это поступки, прямая речь, обращенная к окружающим и по-разному ими воспринимаемая. Именно внешняя представленность мысли создает психологическую предпосылку появления гипотезы о помешательстве. Одновременно выявляется неспособность врача адекватно оценить благоприятные изменения душевного состояния в результате течения «живой жизни» и умело использовать их для психокоррекции. Врач в роли психотерапевта оказывается несостоятельным «самозванцем». Его самообман и ошибки вследствие этого связаны с отсутствием общепсихологической, гуманистической культуры, интереса к нравственным ценностям и исканиям личности.

Достоевский не раз возвращался к недостаточности гуманитарного (философского, психологического, социологического) образования врачей, видя в нем причины их бездуховности. Подросток Долгорукий отмечает, что пользовавший его молодой заносчивый доктор, имея вид реалиста, сам весь исполнен одних предрассудков, «грубо не образован, как и все теперь... специалисты, которые в последнее время так у нас подняли нос» (13; 282). Можно, конечно, не согласиться с писателем, что «Сеченов в учености человек необразованный и вне своего предмета мало знающий. О противниках своих (философах) не имеет понятия». Но зато следующая его мысль вполне справедлива: «А большинство студентов и студенток – это все безо всякого образования. Какая тут польза человечеству! Та к только, поскорее место с жалованием занять» (29; 144).

И совсем современно звучат соображения Достоевского по поводу «глупого» письма студента об отделении медицинского и юридического факультетов от естественного и историко-филологического. На вопрос студента: «Что-де у них общего?» – писатель ответил: «Да потому-то и надо общение, что медики и юристы – лишь специальности и что мало в них духа науки, образования, культуры. Было бы духовное единение студентов, вошел бы и в медиков, и в юристов высший смысл науки. Зародился бы вопрос по крайней мере. А вы хотите их еще больше разъединить и специальностью образованной сделать» (27; 1; 60).

Несостоятельность позитивистских, вульгарно-материалистических представлений о психотерапии как основа самообмана, «беса» врачебного самозванства, шаржированно, заостренно отражена в романе «Преступление и наказание» в рассуждениях «недоучившегося недоноска» Лебезятникова, мигом пристающего «непременно к самой модной ходячей идее» и опошляющего ее. Встретившись с трагедией помешательства вдовы Мармеладовой, он оказался смешным и жалким, искренне опираясь на вычитанный «научный» тезис: «Если убедить человека логически, что, в сущности, ему не о чем плакать, то он и перестанет плакать». Он опирается при этом на «серьезные» опыты в Париже относительно возможности излечивать сумасшедших, действуя одним только логическим убеждением. Основная идея, покорившая его своей «серьезной ученостью профессора», сводится к тому, «...что особенного расстройства в организме сумасшедших нет, а что сумасшествие есть, так сказать, логическая ошибка, ошибка в суждении, неправильный взгляд на вещи. Он постепенно опровергал больного, и представьте себе, достигал, говорят, результатов!..» (6; 325).

Нелишне вспомнить всем легковерам в «чудеса» современной массовой психотерапии реплику Раскольникова «...Слишком легко тогда было бы жить...» (6; 325) и замечание Лебезятникова о том, что при убеждении парижский профессор еще «употреблял и души, то результаты этого лечения подвергаются, конечно, сомнению...» (6; 325).

Апофеозом самозванца-психотерапевта, основанном на самообмане и незаконном «переименовании» себя как врача, в этом романе выступает Зосимов. Говорил он с необыкновенным участием, сдержанно, усиленно серьезно, как доктора на важной консультации: «В больном заметна какая-то неподвижная мысль, что-то обличающее мономатерию... По наблюдениям же его, болезнь пациента, кроме дурной материальной обстановки последних месяцев жизни, имеет еще некоторые нравственные причины, есть, так сказать, продукт многих сложных и материальных влияний, тревог, опасений, забот, некоторых идей». Происхождение мономании им безапелляционно трактуется как результат совпадения начинающейся телесной болезни, нищеты и эмоциональной реакции на нелепость подозрений.

Самозванец-психиатр, упиваясь самообманом, веря в свою проницательность, глубокомысленно рассуждает: «...начинающаяся болезнь, и этакое подозрение! Исступленному-то ипохондрику! При тщеславии бешеном, исключительном! Да тут, может, вся-то точка отправления болезни и сидит... Ведь эти мономаны из капли океан создают, небылицу в лицах видят...» (6; 163).

Раскольников действительно находится в душевном кризисе, но как «кандидат в Наполеоны». Видя в себе сверхчеловека, разрешая себе пролить чужую кровь, он рассчитывает сам, без чьей-либо помощи, опираясь только на силу своего ума и воли, преодолеть «болезнь совести». Иначе он окажется в разряде «тварей дрожащих». Во время беседы с Зосимовым он не отказался от притязаний на роль сверхчеловека, и надежда преодолеть кризис самостоятельно еще не покинула его. Ему выгодно найти правдоподобное объяснение странности своего поведения. Поэтому версия о его временном психическом расстройстве, обусловленном внешними причинами (недоедание, лихорадочное состояние и др.), развиваемая его прямодушным, доброжелательным, но недалеким приятелем Разумихиным с помощью врача Зосимова, устраивает его как маскировка, ложное объяснение подлинной причины психического состояния. Создается любопытная психологическая ситуация во взаимоотношениях врача и пациента: пациент использует нечуткость, недальновидность и недостаточную компетентность врача для создания выгодной для себя легенды.