Новый Мир ( № 4 2013) - Новый Мир Новый Мир

18 августа , половина шестого утра.

Еду встречать Наташу (из Сибири).

Что такое гламур . Род крупного бизнеса на грани с творчеством и культурой. Он многоступенчат: есть для олигархов (там находит себе место постмодернизм), есть — для плебса. Тут он в связке с масскультурой и шоу-бизнесом.

Реклама на щите у шоссе:

Отхвати кусок посочнее!

Земельные участки возле Оки.

Наташа по музейным делам летала в Шушенское (до Абакана). На месте ленинского мемориала — этнографическая деревня; бабы в сарафанах, мужики в картузах с гармошками — поют частушки, порой «по-народному» ядреные. Но оказалось — что все они — бывшие выпускники ВПШ (!), присланные в 70-е сюда — на передовую идеологического фронта — по распределению. Ряженая музейщица доверительно рассказала, что один из недавних посетителей с внуком ее вспомнил, узнал, бывал здесь в советские времена. «Вы нам ставили его голос». И когда народ схлынул, она, рискуя, «конспиративно» включила им голос Ленина . Глаза увлажнились: «Запоминай, внук!»

«Я верю, что время Владимира Ильича еще вернется. А теперь вот в этом маскараде поем частушки и песни, угощаем кедровкой. А что делать? В 90-е речь шла просто о выживании».

Церковь, где Ленин венчался со своей кикиморой, большевики не пожалели, снесли, избегая лишних вопросов любознательных экскурсантов. (Даже Вознесенский здесь побывал: «Я в Шушенском, в лесу слоняюсь, такая тишь в лесах моих» и т. п.)

У Фета есть стихотворение: герой ночью лежит на сене лицом к тверди . Определение для второй половины XIX века несколько рудиментарно, но вполне натурально (для Фета, во всяком случае). Мы бы сейчас так ни за что не сказали: ощущение ночного неба как тверди ушло безвозвратно.

Я все время во внутреннем негодовании против гламурной и либеральной братии. Но заглянешь — по случаю — в патриотический лагерь и: чур меня чур. В Литинституте проводятся ежегодные конференции, посвященные изучению «наследия Юрия Кузнецова, русского гения, которого давно пора поставить в один ряд с Пушкиным и Есениным». Ректор Литинститута Тарасов (кстати, автор книг о Чаадаеве и Паскале!): «Явление, называемое Юрий Кузнецов, не знает берегов», это «поэт метафизического значения». Профессор Гусев: «Кузнецов, конечно, шел по стопам Пушкина и упрекал Тютчева за „косноязычие”, под которым следует понимать неумение найти дорогу к сердцу народа»; Палиевский: «Кузнецов отторгал от себя Тряпкина и Рубцова, „поэтов русской резервации”, ибо понимал Россию как мировое явление, решающее проблемы вселенского уровня».

И еще: «В стихотворении „Классическая лира” Кузнецов сурово сказал, что не видит своих продолжателей. И он, думается, прав. Гении ежедневно не рождаются. Даже в России» («Общеписательская Литературная газета», 2010, № 5(6) — прихватил с конторки в старом корпусе Дома творчества и, читая, выпучил глаза.)

Великая Криминальная Революция — лучше Говорухина о 90-х годах не сформулировал все-таки никто.

23 августа , понедельник.

Смерти Ленина, Сталина… Полуразложившиеся звери, издыхавшие в своих же клетках. Что ни говори, трагизм обстоятельств смерти тут соответствовал масштабам личностей. И отчасти в случае Берии тоже (его униженные просьбы в ЦК). А все, что потом — совсем мелкотравчато. Правда, болезнь, иссушившая Андропова, все-таки несла на себе отсверк драмы.

Днем ходил в магазин — замусоренное, грязное, по-египетски антисанитарное (бедные, помню, кварталы Александрии) Переделкино. В этот магазин — на пригорке — мы еще когда-то бегали за водкой с Мишей Фадеевым — с его (верней, его мамы, актрисы Степановой) дачи. Магазин в руках азиатов. Опустевшие полки: крупы, как и везде, расхватали, хотя цены на гречку уже подскочили в два раза. В полтора раза подорожали яйца, молочное… Т. е. спекуляция — по всей «вертикали» — уже началась: дорожают изделия, приготовленные еще и прежде засухи (крупы). Теперь дело за хлебом.

24 августа , вторник, час ночи.

Наливная, круглая, светящаяся луна в прогалах динамичных облаков, сосен… (вышел на балкончик из кабинета). Хоть кино снимай — снимай фильм любовный и, одновременно, тревожный.

5 утра . Так и не уснул. (Побаливает печень, которую сорвал, видимо, ледяными из холодильника в жару соками.) Луны больше нет — и хоть глаз выколи. Как там у Тургенева про «тягостные раздумья о судьбах Родины»? В бессонницу и меня одолевают подобные раздумья. Кончается Россия, да что Россия, цивилизация. Ей отмерено даже меньше, чем я думал лет 10 назад.  Я чувствую мироздание, которое не охватывает Христос. Тревожно.

25 августа , среда, 2210.

Выехали вчера к Сарабьяновым под Калязин, запаслись вином, провизией, купили по дороге арбуз…

Ужинали с Никоновыми, с калязинским хирургом (кажется, Владимир Сергеевич). Всю жизнь — от рождения — в Калязине, все читал, все знает, земский доктор-интеллектуал. Но еще до ужина выпили с Сарабьяновым на брудершафт, и он читал мне свое трогательное стихотворение «По прочтению „Переклички”». Мурина закончила о Сезанне. И оба — вникли в мои стихи, такая редкость.

Поднял я тост «за возвращение к человеку изобразительного начала» (изобразительного искусства).

Я вижусь с ними — одними из самых-самых мне дорогих людей — раз в году. Потому и заметно так щемящее их старение. У Димы словно синим обведены глазницы. Мурина с палкой. И все равно оба хороши, любуюсь. На зло летам сохраняют интеллектуальную ясность.

С утра ездили смотреть расписанную Никоновым с учениками часовню. Очень хорошо, очень.

Елена Борисовна Мурина рассказала, что Алфеевы жили с ней на одном дворе (но в жуткой коммуналке). Будущему митрополиту Илариону в 10 лет она дала своего «Ван-Гога», в 15 — «Архипелаг ГУЛАГ». Вот какая школа у второго человека Моск. Патриархии. Это был вундеркинд, легко овладевал языками, все схватывал на лету. Мать — журналистка, под влиянием книг русских философов — был канал с Запада — пришла в церковь (в Брюсов переулок). А там их соседка Мурина. В то время такая встреча в церкви была необычной, обещающей… Так и вышло.

Калязинская колокольня под облаками. Свалки у обочин.

Сегодня на обратном пути — в Лавре, в «археологическом кабинете» Академии (считай, музее). «Снятие с креста» — среди прочих тихо висит икона, за которую легко можно «отдать» половину Высокого Возрождения. «Страстная Седмица» Нестерова (1914). Водивший нас отец Ефимий указал на замазанный справа от Достоевского портретик Сергея Булгакова (то же изображение, что и в «Двух философах», только, соответственно, мельче и справа налево).

Пока ходили по Лавре, отец Евстафий пристроил занервничавшего Дантона к какой-то даме. Потом пили чай, при раскрытых с зеленью окнах она пела и играла нам романс собственного сочинения. (А дочь — в Лавре возрождает утраченные с Петра традиции лицевого шитья. ) А во дворе мусор, помойка и руины дворца убитого в 90-х нового русского. Россия.

Старые люди еще старее, когда думают, что их не видит никто. Сарабьянов в темноте при тускло горящих окошках шел от Никонова к себе. Неровно, опасливо, почти дряхло…

Но какое остроумие! Говорили об идеологической конъюнктуре русских художников: «Арест пропагандиста», «Всюду жизнь», «Не ждали» — вспомнил я.

— Но «Не ждали» как написано! какой в комнате свет! — восхищался Никонов.

— А кого «не ждали»? — возмущался я, — революционера, сторонника террористов?

Сарабьянов:

— Да… Лучше б не «Не ждали», а «Дождались».

1 сентября , среда, Переделкино.

Соня Найман (она в свои 16 читает этим летом «Живаго») с Васей выгуливали Вилю в Поленове. Софья поинтересовалась: сколько лет вообще живут далматины? Вася сделал укоризненное лицо: «Сонь, давай не при Виле, а?»  В Василии такого не много, но оно обнадеживает.