Без вести... - Василий Стенькин

Петр подтвердил: верно, говорит, почти все служили в гитлеровских частях, в этой самой «Русской освободительной армии».

Я ему честно выложил, что эта братия мне не по душе и что мы с Люсей собираемся ехать в Россию. Петр выругался и назвал меня «красной гнидой».

15 ноября. Этот самый Петр уцепился за меня, как черт за грешную душу.

Болтовня Петра о выгодном месте оказалась только приманкой, не потерять бы с ним последнее, что имею.

Вчера у нас здесь взбунтовались итальянцы и греки, они месяцами не имеют никакой работы. Перевертывали полицейские машины, били витрины. Их разгоняли дубинками и слезоточивыми газами. Говорят, человек сорок увезли в тюремную больницу.

...Люся молчит. Знаю, она недоедает. Когда сам голодаешь, это еще полбеды, но когда голодает самый близкий тебе человек, а ты бессилен помочь — это настоящая беда.

Больше надеяться не на что. Видно, не здесь закопано наше счастье. Надо искать дорогу на родину.

25 ноября. Ура! Выбираюсь, кажется. Был на приеме у чехословацкого консула. Заполнил анкеты, он обещал переслать в Советское посольство в Новой Зеландии.

Вечером приходил Петр, приглашал на собрание «воинов-освободителей». Выпроводил его так, что Люся упрекнула меня в невыдержанности. Но ведь такого гада и стальные нервы не выдержат!

27 ноября. Сегодня задержался возле станции метро, что рядом с нашим комбинатом. Я и не заметил, как подошли Петр и мордастый. По всему видно, подкарауливали.

— В Россию собрался? — спросил мордастый.

— Да, собрался.

— Не пожалел бы.

— Не пугай: за пятнадцать лет привык к угрозам.

Тогда мордастый развернулся и двинул меня по уху. Я едва удержался на ногах и сунул ему под ложечку. Он ухватился за живот и скорчился. Вдруг кто-то тяжело ударил меня по затылку. Это, оказывается, Петр подкрался сзади.

К счастью, подоспели полицейские. Сквозь железный звон в ушах слышал последнюю угрозу мордастого: «В другой раз не сорвешься, сволочь большевистская».

Вид у меня был не очень симпатичный. Люся, когда открыла мне двери, даже охнула, такой я, видно, был красивый. Пришлось рассказывать правду.

12 декабря. Получили сразу два письма. Одно с родины, от моей сестры Тани: в одном письме сообщила сразу обо всем. Выходит, никакого железного занавеса нет. Самая большая радость — мама жива и за меня их не преследуют.

Второе письмо было от Иннокентия. Вот бы нам встретиться! Я сразу прокричал бы ему при встрече: «Домой, Кеша, домой!»

14 декабря. Люсю отправил в родильный дом и у нас уже есть сын! Договорились назвать Дмитрием — в память о двух дедах. Иду в порт — там всегда найдется поденка. Завтра накуплю подарков и пойду на первое свидание с сыном...»

На этих словах обрывается неоконченный дневник Сергея Пронькина.

Снег таял прямо на глазах. Зимний лед сохранился лишь у северных стен да под соломой, разбросанной возле скотных дворов.

Старый домик Пронькиных приободрился: заменены два нижних венца и крыша, ярко раскрашены наличники. От нового забора несет свежим лесным духом.

Больше месяца живет здесь Люся со своим сыном. Прасковья Даниловна была несказанно рада приезду невестки, а внука с рук не спускала.

— Нет, доченька, — строжайше заявила она Люсе. — Спорь не спорь, но Дмитрием я его называть не буду. Какой же он Дмитрий, когда вылитый Серега, ну прямо две капли. Сереженька он, вот кто!

— Но, мама, он же зарегистрирован: Дмитрий...

— Эва как, зарегистрирован... За границей, на чужестранном языке. А я вот сношу его в сельский Совет и запишу Сергеем, там его самыми русскими буквами запишут.

Люсе пришлось уступить. На четвертом месяце своей жизни Дмитрий стал Сергеем Сергеевичем. Прасковья Даниловна созвала на крестины чуть не всю деревню: до полуночи кружились песни над домом Пронькиных, все перепели, от «Тонкой рябины» до «Уральской рябинушки».

Когда гости разошлись, Люся едва доплелась до постели, поднялась температура, начался горячечный бред. Ей чудилось, что она в Австралии, вновь переживала те страшные дни.

...Светлая больничная комната. Сестра принесла к ней в кровать сына. Надо быть матерью, чтобы понять те неповторимые ощущения — ведь первая встреча со своим дитем! Потом она уснула долгим и глубоким сном. Проснувшись утром, тревожно спросила:

— Ко мне не приходили?

— Нет, миссис.

Так появилась первая тревожная мысль. На другой день Сергей опять не пришел. Оставалась слабая надежда: наверное, работает сутками, чтобы сколотить на подарки. Но прошел еще день и еще, а он не приходил. Люся часами просиживала у окна. Не оставалось надежды, не было объяснений... Ясно, что с ним случилось несчастье. У нее пропало молоко, ребенок кричал.

Из больницы выписали на восьмые сутки. Взяли с нее обязательство, что внесет деньги за лечение и уход.

Пришла с ребенком домой. Комната была закрыта. У нее — второй ключ. Сырой, спертый воздух и немая, тревожная пустота... На столе сверток: плитка шоколада и начавшие чернеть апельсины. Видно, готовил передачу, пошел что-то докупить и не вернулся.

И вдруг страшное воспоминание, как громовой раскат: «В другой раз не сорвешься, сволочь большевистская...» Так ведь ему грозили...

Не помня себя, выбежала с ребенком на улицу.

В полицейском участке ее внимательно выслушали, обещали навести справки. Утром сообщили, что в городском морге есть труп неопознанного мужчины. Ей разрешили доехать до морга на полицейской машине.

— Неизвестные преступники, — объяснил дежурный санитар, — нанесли вашему мужу, миссис, семь ножевых ран в спину, одна из них смертельная.

...Перед тем, как заколотить крышку гроба, она поднесла сына:

— Смотри, сынок, это твой папа.

Похоронив мужа, Людмила распродала жалкую мебель, последние свои платьишки, внесла деньги в кассу больницы.

И вот, когда положение казалось совершенно безвыходным, — ни работы, ни денег, ни вещей, которые можно было бы продать, — пришло письмо из Чехословацкого консульства. В самую трудную минуту жизни Родина подала ей руку помощи. В конце января Люся покинула чужбину.

Еще издали узнал Иннокентий автомобиль Сомлера, сверкающий никелем и стеклом. И тут вспомнил, что сегодня у Леонтия Архиповича день рождения.

Каргапольцев крепко пожал руку Роберта Сомлера. Во время коротких встреч в гостинице он не обращал внимания на внешность хозяина. А он был небольшого роста, атлетического вида крепыш, с мускулистым, угловатым лицом. Особенно примечательны были брови — черные и густые, они резко выделялись на фоне совершенно белых, с желтоватым оттенком волос. Если ему и исполнилось пятьдесят, то совсем недавно.

Обняв Иннокентия за поясницу, Сомлер подвел его к своей машине.

— Что скажешь, Кенти? Нравится?

— Чудесный автомобиль.

— О, прима! Хорошая машина — мечта каждого американца. Отсюда начинается счастье. Нет машины — нет счастья. Мне необязательно знать, кто есть этот человек. Назовите марку и цену его машины, и я скажу, кто он.

Стол был накрыт в небольшом зале, по-современному и со вкусом обставлен. В центре стола — огромный торт, вокруг него шестьдесят пять горящих свечей — столько лет исполнилось виновнику торжества.

Вместе с Сомлером приехала его жена Луэтта, молодая, вертлявая блондинка.

Рядом с ней сидела Элла, счастливая и улыбающаяся. Слева устроились сосед-фермер с женой, оба начинающие седеть, но подтянутые и бодрые.

Гвоздем компании был Сомлер: он объявлял тосты, давал направление разговору и не всегда удачно шутил.

— Знаете, леди и джентльмены, — рассмеялся Сомлер, — я почти весь доход свой вложил в автомобиль и жену. И теперь не знаю, кто мне дороже...

Заметив укоризненный взгляд жены, покорно сложил на груди руки, попытался поправиться:

— Но, но, Луэтта, не обижайся: я пошутил. Ты же знаешь... — И объявил новый тост:

— Леди и джентльмены, прошу поднять бокалы за хороших русских парней.

— Но... — пытался что-то сказать сосед-фермер.

— Я вас понимаю, мистер. Но, если вы обратили внимание, я предлагаю выпить за хороших парней, а не за тех, которые теперь нам угрожают. Выпьем за тех русских моряков, которые более полутора века тому назад добровольно участвовали в войне за нашу независимость. Их было около сотни. Русскому офицеру Турчанинову было присвоено звание генерала и поручено командовать полком волонтеров Иллионойса. Это исторический факт, господа.

— Боб, — взмолилась Луэтта. — ты, кажется, собираешься читать лекцию по истории гражданской войны в Штатах.

— Нет. Только два слова. Еще буду пить за тех русских, с которыми целовался на Эльбе.

— Что ж, мистер Сомлер, спасибо за добрые слова, — поблагодарил Иннокентий — Выпью с удовольствием.