Без вести... - Василий Стенькин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Байкал. Это где-то на дальнем севере?
— Скорее на Дальнем Востоке.
— Да, да. А вы графа Толстого читали что-нибудь?
— Даже трех графов Толстых читал. Какой вас интересует?
Старуха не уловила насмешки, продолжала допытываться.
— Графа Льва Николаевича Толстого. А вы еще кого имеете в виду?
— Алексея Константиновича, он, правда, давно жил. Еще Алексея Николаевича.
— Ах, это тот, который продал душу дьяволу и переметнулся к большевикам...
Беседа с графиней начала забавлять Каргапольцева. День не рабочий, торопиться ему было некуда.
— Насчет души Алексея Николаевича, графиня, ничего не могу объяснить. А Льва Николаевича у нас в школе изучают.
— Сочинения графа Толстого в советской школе! Нет, вы напрасно, голубчик, пытаетесь внушить мне... вранье... обман... ложь. Да, да, ложь... скажите, а вы о своих господах что-нибудь знаете?
— О каких господах?
— Ну о тех, кому принадлежал ваш отец?
— В Забайкалье крепостного права не было. Туда помещики почему-то не ехали, — отвечал Иннокентий, едва скрывая усмешку.
Перемешанные запахи острых духов, плесени, сырости и старушечьего пота вызывали тошноту. Каргапольцев спросил, поднимаясь:
— Простите, графиня, у вас еще есть вопросы ко мне?
— Да, да, — встрепенулась Райская. — Еще один вопросик. В Россию вы собираетесь возвращаться?
И поняв бестактность и неосторожность такого вопроса, заученно выпалила:
— Я только из человеческих побуждений, без всякой политики.
— Пока не решил, графиня, — сказал Иннокентий, на этот раз серьезно и искренне.
— Не делайте этого, голубчик. Я слышала, всех, кто возвращается из-за границы, раньше высылали в Сибирь, а теперь вешают прямо на Красной площади.
— Я читал в «Новом русском слове». Не вы сочинили?
— Нет, голубчик, кто-то другой, наверное.
— Прошу прощения, графиня.
Проходя мимо миловидной секретарши, Каргапольцев задержался и прошептал:
— Милая девушка, уходите отсюда, скорее уходите. Все живое здесь сгниет, заплесневеет...
Глаза у девушки округлились: таких слов ей ни от кого не приходилось слышать.
На улице Иннокентий несколько раз глубоко вдохнул воздух и направился к своему отелю. В холле гостиницы неожиданно встретился с Григорием Кузьминым, который заметно почернел и осунулся. Иннокентий обрадовался, потащил к себе в номер.
— Ну и камера, брат, у тебя...
— «Веселый улей», — а не что-нибудь там, — громко рассмеялся Каргапольцев. — В ресторан спустимся или сюда закажем?
— Давай сюда. По душам покалякаем, новостей невпроворот.
Рассказ о встрече с графиней развеселил Кузьмина, зато, выслушав историю Ивана Ивановича, зло выругался и добавил: «Собаке — собачья смерть».
Григорий закурил.
— А про березоньку, это молокане пели. Слышал о них: лет пять-десять назад сюда перебралось семей что-то полтыщи. Секта такая, их царская власть преследовала и православная церковь. Живут по-русски. Крепкий народ, больше грузчиками в порту. Тебя она за шпиона приняла, ей-богу! Всех, кто приезжает из Советского Союза, они встречают хлебом-солью, как желанных гостей, а здешним русским не доверяют.
Опрокинули по рюмке, запили апельсиновым соком, лениво пожевали бутерброды.
— Из наших новостей, самая интересная об Анджее. Не слышал?
— Нет. Что с ним? — спросил Каргапольцев, отложив бутерброд.
— А ты послушай. Ты уехал, его тут же определили в контору, помощником к мэнеджеру.
— Добился своего холуй, святоша.
— Погоди... Однажды мэнеджер взял его с собою во Фриско, а Глущак свистнул у него портфель с деньгами и был таков. По слухам, тысяч пятьдесят цапнул: то ли жалованье, то ли выручка.
— Ловко! Вот это монах! Джексон, поди, бесится!
— Мечется, как тигр в клетке. Рычит страшно, особенно на нас, восточников. После тебя приехала партия мадьяр. Называют себя «венгерскими революционерами». А сами явные контрики, мятежники против революции... Ну и зажал он их! Сейчас деревья опрыскивают какой-то гадостью — дышать невозможно. Многие заболели. И я, видишь, не уцелел.
— Что с тобой? — испуганно спросил Иннокентий.
— Легкие не выдержали. Смотри.
Кузьмин показал платок, покрытый бурыми пятнами крови.
— У врача был?
— Был. Говорит, требуется длительное лечение.
— Надо соглашаться.
— Ты забыл, друг мой, где мы находимся? За рентгеноскопию взяли полсотни долларов, а на весь курс лечения надо тысячи полторы. Бизнес!
Кузьмин отхлебнул апельсинового соку и, глубоко вздохнув, продолжал:
— В общем, по Маяковскому получилось: ехал за семь тысяч верст вперед, а приехал на семь лет назад. Только мы — уже на сорок лет назад. Плохи мои дела, Иннокентий Михайлович, не знаю, куда податься.
— Везде одинаково. Один хрен. Я целыми днями ворочаю ящики, а толку? Еле-еле на эту каморку хватает да на хлеб насущный.
Каргапольцев и Кузьмин не читали, конечно, новогоднего послания президента. Откуда им было знать, что больше пятидесяти миллионов американцев отказывают себе в самом необходимом, обитают в трущобах.
— Выходит, Гриша, не каждому в раю обитать, кое-кому место и на задворках.
В стороне от широкой, разграфленной белыми полосами автомагистрали, соединяющей Сан-Франциско с городом Сакраменто — столицей штата Калифорнии — находилась ферма мистера Леона А. Хитта.
Лет тридцать тому назад хозяином этой фермы был Вильям С. Робинсон. Прежний владелец потратил много сил, чтобы превратить горячий песок в плодородную почву. Когда Вильяму исполнилось пятьдесят, он овдовел, детей у него не было. В общем, Робинсон оказался в полном одиночестве. Вскоре он удочерил четырнадцатилетнюю Деллу, которая потом стала его второй женой.
В двадцать шестом году Леон Хитт случайно познакомился на сан-францисском рынке с Деллой, совсем юной женой престарелого фермера Робинсона. Она позвала его работником на ферму. Не прошло и двух лет, как молодая хозяйка влюбилась в высокого, стройного работника. Леон тоже полюбил ее. Вильям догадывался, но молчал, не подавал виду: понимал, что Делла молода и никакой запрет ее не удержит...
Смерть спасла Робинсона от неминуемого позора. Через шесть месяцев после смерти мужа у Деллы родился сын Линкольн.
Трудной и длинной дорогой пришел Леон Хитт к этой ферме...
Родился он под Рязанью, в семье священника Алексия, называвшегося в миру Архипом Хитровым. Отца Алексия послали в Иркутскую епархию.
Накануне революции Леонтий Архипович Хитров с отличием окончил Иркутское военное училище и в звании поручика был направлен в один из сибирских полков.
Придерживавшийся передовых взглядов своего времени, поручик Хитров одобрительно принял известие о свержении царизма, усматривая в этом повторение французской революции.
Однако октябрь семнадцатого года перепутал у него все. Национализацию фабрик, заводов, банков, помещичьих земель Хитров воспринял, как величайшую несправедливость, как грабеж, ибо твердо верил, что собственность священна. Поручик Хитров рассматривал большевиков, как врагов отечества, а следовательно, и своих личных врагов. «С врагами надо беспощадно бороться», решил молодой Хитров.
Карательные экспедиции белогвардейцев против мирного населения, разбой и насилия охладили «патриотический» пыл молодого поручика, но пока еще не вызвали колебаний и раздумий.
Они начались с того момента, когда Хитрова назначили офицером связи адмирала Колчака при американском консуле, мистере Мак-Говэне.
Высадка на Дальнем Востоке американского экспедиционного корпуса под командованием генерал-майора Грэвса, оккупация кругобайкальской железной дорога войсками полковника Морроу, активная помощь белогвардейцам... Позднее Мак-Говэн, Грэвс, Морроу полностью взяли на себя руководство действиями белых банд, лично возглавляли наиболее кровавые акции. Они потихоньку переправили Семенова в Харбин, где уже прожигали жизнь жалкие остатки его разбитого войска.
В Харбине собрались бежавшие из России враги революции, оказался там и штабс-капитан Леонтий Хитров. Вдали от родины он понял, что такое на самом деле так называемый цвет самодержавия. Он не мог дальше оставаться в мире грязных сплетен, злословия и бесконечных склок, которыми, точно липкой паутиной, были опутаны русские эмигранты.
Дороги для возвращения в Россию он не нашел, считая, что все пути заказаны. И подался в Америку.
Три года скитался по Штатам, голодал, проклинал все сущее. Но вот встретилась Делла, и Леонтий Хитров стал американским фермером, по имени Леон А. Хитт.
Минуло четверть века. Конечно, в эти годы не все шло гладко, были радости и беды, была ожесточенная борьба за то, чтобы выжить, сохранить ферму. Только это не в счет, такую борьбу постоянно ведут все фермеры.