Некроманты (сборник) - Вячеслав Бакулин

Айван сделал несколько шагов по дощатому настилу, тоже желая выбраться из тени крыш на солнце, и улыбнулся: пернатый наглец все же рискнул клюнуть монаха.

И тут же боль резанула по губам. Пересохшая, распухшая кожа треснула – и кровь оказалась во рту. Айван нечаянно охнул и поднес руку к лицу, ощупал его. Губы показались чужими, загрубевшими, едва шевелились. Прикасаться к ним было больно, как к обмороженным.

– Суровая зима была, – неожиданно заговорил проснувшийся монах. То ли наглый воробей, то ли вскрик подростка разбудили его. – Добрые крестьяне не жалели лучшего масла, чернил и кисточек для молодого человека, пока он болел. Некоторые даже умерли по дороге от твоего дома до своего. Замерзли.

«Их унесла белая дама?» – хотел спросить Айван. Но тут же одернул себя: его же самого прикончит красавица в снежном кимоно. И этого монаха – тоже.

– Хорошо, что ты пришел в себя. Когда человек в сознании, он может управлять своим словом. Хорошо, если слова подобны серебряным монетам, а тишина – золоту блаженства. Но ни с каким богатством не сравнится упражнение в каллиграфии на закате дня. – Старик заговорщически подмигнул Айвану, встал, опираясь на посох, и очень резво ушел.

Так же резво исчезали все местные жители, завидев подростка. Конечно, домашняя прислуга делала свою работу: приносила еду и чай, смену одежды, прибирала комнату и топила очаг, но никто не разговаривал с белым мальчиком. Все прятали глаза. И каждый вечер у порога комнаты Айван находил рядом с мазью для заживления обмороженных губ кисточку для каллиграфии, обломок чернильного камня, красную тушь и зеркало. «Молчание» – он разглядел в первый же день этот размытый иероглиф, написанный прямо на покрытых коркой губах. Казалось, рот зашит красными стежками толстых ниток. А призрак за стеной все ходил и вздыхал каждую ночь, не оставляя шансов просто забыть обо всем. Словно караулил, ждал, что мальчик проговорится. На третьи сутки на закате Айван обмакнул кисть в красные чернила и повторил почти исчезнувшие линии иероглифа. В ту ночь звуки за стеной почти стихли: то, что караулило Айвана, словно растерялось, шаги превратились в шорохи и шуршание, вздохи – в прерывистое шипение. Когда же солнце взошло, девочка-крестьянка, принесшая иностранному гостю завтрак, впервые опустила глаза не от страха, а от скромности, зардевшись румянцем.

На следующую ночь нечто за стеной топало мелкими неуверенными шажками, как дитя, едва научившееся ходить и потерявшее родителей из виду. Шипение сменялось всхлипами, вздохи – большими паузами. «Оно меня не видит!» – вдруг осознал Айван. Подойти и распахнуть дверь навстречу проклятию он уже не хотел и впервые за свою болезнь смог улыбнуться. Губы заболели, линии на них исказились, и призрак за стеной тут же почувствовал это: неуверенные шаги быстро сменились на резкие прыжки к углу, где была циновка Айвана. Мальчик тут же зажал себе рот, чтоб не вскрикнуть: «Неизменность иероглифа – ключ к спасению, – понял он. – Нужно сохранять лицо!» И закинул голову вверх, чтобы навернувшиеся слезы не смыли краску. Призрак снова застыл где-то на веранде, постанывая от досады, что потерял жертву.

Айван все-таки смог уснуть. Он теперь знал, как обороняться, и засыпал с каждой ночью все крепче и спокойнее. Похоже, жители деревни – тоже. Все больше людей решались взглянуть на маленького чужака, оставленного на попечение их деревни самим сёгуном. Худой мальчик с красным иероглифом «молчание» на тонких бледных губах пошел на поправку…

…«Когда страх и смерть каждую ночь стоят у твоего порога, а тебе только пятнадцать, может показаться, что река твоей жизни разобьется лишь на два рукава: смирение или безумие» – так сказала бы няня. «Но это иллюзия, потому что еще есть путь борьбы», – возразил бы ей отец. Можно прокладывать путь реке самостоятельно. Айван избрал четвертый: построил плотину и решил использовать мутную воду. Но вода разлилась и поглотила его жизнь. Взрослый Айван стоял перед дверью маленькой лавки старьевщика. Под выцветшей вывеской.

Запыленная витрина у двери, как он помнил, почти не пропускала дневного света и была завалена странными предметами: чашами, куклами, свитками и тряпками, которые, наверное, были когда-то коврами или покрывалами. Толстый слой пыли – или это был пепел – покрывал все трофеи в окне. К ним никто никогда не прикасался. Лавка старьевщика – ширма для ее владельцев. И только по дверной ручке ясно, что тут совсем не простые обитатели. Резная ручка в форме головы лисицы с разными глазами из цветных стекляшек четко указывала тому, кто знает, что вот он, конец поисков. «Пора исправить все, что натворил…» Айван набрал в легкие побольше воздуха, поправил медицинскую повязку на губах и толкнул ухмыляющуюся лисицу.

Как и в прошлый раз, что-то темное зашевелилось в дальнем углу. В полумраке от стены отделилась тонкая фигура и двинулась к Айвану. Но шаркающие звуки раздавались совсем с другой стороны. Как и в прошлый раз, ужас пробрал гостя до костей, волосы на затылке зашевелились от ледяного дыхания призрака, проходящего за его спиной. «Сейчас главное – не выдать себя дыханием», – твердо помнил Айван. Закованный в здесь же купленную магию, он был уверен: духи его не видят и не слышат. Выдаст только стук сердца, теплое дыхание или движение. Надо стоять и не бояться, дождаться слепую хозяйку с безликим слугой и разговаривать уже с ними. Усилием воли Айван заставил себя дышать медленнее, закрыл глаза. В прошлый раз, десять лет назад, он взял с собой меч и в глади древнего лезвия видел, что происходит позади него.

Сонм призраков, все множащихся, как в калейдоскопе, кружил за спиной. Каждое из безумных видений пыталось уловить хоть каплю живого человеческого дыхания. За это они сражались в бесшумной, но беспощадной битве, пронзая друг друга гибкими щупальцами, разрывая тела когтями-крючьями, дробя конечности многозубыми челюстями. Изящные красавицы-куклы растягивали свои ягодные губки в жуткую зубастую пасть, обнажая раздвоенные языки и раскусывая головы соперниц. Взрыв фарфоровой головки обрушивал тишину, как разбитая чашка заставляет вздрогнуть даже воина-ветерана. Существа из пыльных ковров, многорукие и бесформенные, сливались вместе, чтобы накрыть кукольных победителей и перемолоть в пыль под буграми из живых бурых ниток. И тут же темное пламя, нависшее шаром, превращало в жирный пепел голодный ковер. Хлопья пепла с дождевым шорохом опадали на пол, откуда уже лезла черная жижа, превращающаяся в длинную склизкую плеть. Извиваясь, она подбиралась к затылку Айвана, втягивая в себя запах живого.

Когда холодная слизь коснулась плеча, Айван не выдержал и рубанул по черноте мечом. Тот увяз в теле монстра наполовину и застрял, как в смоле. Мгновение – и куча напряглась, уплотнилась и дернула меч из рук человека. Но выучки воина хватило, чтобы не выпустить оружие из рук. Айван смог развернуть лезвие и рассек чудище до верха. Чернота развалилась надвое, но тут же из центра со свистом вылезли новые тонкие плети. Каждая норовила впиться в живую плоть, схватить, обвязать, опутать и высосать жизнь. Айван сделал два шага навстречу монстру, пробивая дорогу сквозь черные лианы. Он с силой воткнул меч в основание черного дерева, срубив его. На детский всхлип был похож тот звук, что издала чернота. Все плети разом исчезли. Лепестки сакуры заполнили воздух, и света стало столько, что пришлось зажмуриться.

Тонкая рука раздвинула лепестки, как кисейный полог, и Айван увидел женщину с завязанными глазами. В одежде цвета лепестков сакуры. Лицо, покрытое белой пудрой, как принято у жительниц кварталов цветов и ив, обрамляли длинные распущенные черные волосы, гладкие как шелк. Рубином выделялся накрашенный рот, но вместо привычного «сердечка», как рисуют все дамы, там было несколько штрихов – старинный иероглиф. Лепестки обтекали длинные пальцы дамы как струи воды и, изменяя привычный путь, клубились у ее ног, скрывая обувь. Казалось, хозяйка висит в пустоте из бурлящих розовых цветов. За дамой – слуга в темном костюме и шляпе-котелке, низко надвинутом на лицо, если оно там было: не разглядеть даже рта.

Дама разомкнула рот и зашипела. Порыв ветра неимоверной силы толкнул Айвана в лицо, но он устоял, зато нечисть сзади лопнула, как тонкое стекло от кипятка.

– Проходи, смелый гость, тебя не тронут до захода солнца. – Голос девы был похож на звуки кото. Приличные девицы так не говорят, но глупо искать целомудрия в лавке колдуньи, и Айван зашел за поток лепестков. Верный клинок придавал смелости.

Пустая комната из рисовой бумаги: белые стены, белые татами, только черный лаковый столик в центре. Дама в кимоно из лепестков сидит за ним, и каждый лепесток трепещет на ветру, хоть ветра и нет. Черный безликий слуга – в дальнем углу. Похож на механическую куклу. Дама держит в белых пальчиках тонкую кисть, чернила пахнут судьбой, белый свиток расстелен на черном лаке стола. Рядом костяная печать. Но где же красная тушь?