Горожане - Валерий Алексеевич Гейдеко

тебя, дорогая!» И только потом сообразила — лучше бы ей промолчать, то же самое наверняка сделал бы и Слава, но правильно говорят: «Слово не воробей», — и пришлось на ходу сочинять какие-то небылицы, концы с концами не сходились, Татьяна заподозрила что-то неладное, а позже Славка, разумеется, выдал ей свою версию, вот и запуталось все в тугой узелочек.

После этого несколько месяцев Таня дулась на нее, потом понемногу как-то все отошло, рассеялось, но Наташа избегала каких-либо разговоров о Славке.

А Таня, услышав наконец вопрос, который давно ожидала, вдруг растерялась, не знала, что и сказать. Потом промямлила — с ним, дескать, все кончено.

— Поссорились? — по-своему поняла ее слова Наташка.

— Да я имени его больше слышать не хочу! Не хочу, понимаешь!

— Ну-ну… Ты только на меня не кричи, пожалуйста. Я-то здесь при чем?

Татьяна осеклась, помолчала, поколебалась — говорить подруге или нет, — вздохнула и все-таки решилась:

— В общем, слушай. Я давно догадывалась, что у него кроме меня кто-то есть. Думала-думала и приехала как-то к нему домой. Днем приехала, решила с соседкой поговорить. Нехорошо, понимаю, но что делать, ничего другого я придумать не могла. Напросилась чаю попить, коробку конфет привезла. Ну, слово за слово, старушка все и рассказала мне. Оказывается, ездит к нему одна фифочка — чаще всего в середине недели. Теперь-то мне стало понятно, почему он все время увиливал, ни в среду, ни в четверг со мной не встречался. Ну ладно, думаю, припру я как-нибудь тебя к стенке… И вот однажды позвонила: давай сходим в консерваторию, неожиданно позвонила, за несколько часов до концерта. Он туда-сюда, крутит-вертит, никак, мол, не могу. Ну хорошо, не можешь — и не надо. А день, помню, ужасный был, конец июня, но холодина жуткая, ветер, да еще и дождь проливной шпарит. Настроение у меня кошмарное, но я твердо решила: пускай простужусь, схвачу воспаление легких, пока буду его караулить, но выведу на чистую воду. Ты слушаешь?

— Да-да, — подтвердила Наташа, — говори.

— Ну вот. В общем, промокла я, замерзла, хожу, зубы барабанную дробь выбивают, и вдруг вижу — идет мой Славочка, а рядом эта шалавка вышагивает.

— Симпатичная? — деловито поинтересовалась Наташа.

— Что ты! Страшней германской войны. Размалеванная вся, краски и пудры — центнер, а все равно Нюша Нюшей.

— Зовут-то ее как?

— Да Нюшкой и зовут. То есть Анна, Аня, но это и есть Нюша.

— Чем же она его к себе привязала?

— А ты не знаешь? Я ведь в этих делах ему большого простора не давала, ну, конечно, приезжала к нему иногда, но со мной особенно не разгонишься. А с нею он — как часы. Словом, получалось, я ему нужна для души — на концерт, в театр, на выставку сходить, а эта — для всего остального. Она разведенка, дочка у нее, четыре года, в общем, девичью честь блюсти ей вроде бы ни к чему. Да и надеялась, видно, что со временем он женится на ней.

— Ну и что?

— Пока не женился.

— Да нет, что потом, когда ты встретила их на улице?

— А… В самом деле. Значит, продрогла я, злая была, как черт. Но подошла к ним очень спокойно и говорю негромко: «Здравствуй, Слава!» Что с ним было! Он держал эту шлюшку под руку, так руку скорее выдернул и спрашивает растерянно, жалобно: «Ты разве не на концерте?» Заботится, видишь ли, обо мне. Ну, думаю, будет сейчас тебе концерт, подожди! И говорю: «Что же ты не знакомишь меня со своей подругой? Мы с ней как-никак напарницы, сменщицы». А та сразу сообразила, в чем дело, и навострилась бежать. Слава вдогонку что-то пролепетал, вроде того, что позвонит и все объяснит. Да, а на меня не смотрит и плетет: у них, мол, чисто товарищеские отношения и прочую чепуху. Ну, здесь я не выдержала, такое меня взяло зло, подошла и врезала ему как следует.

— А он?

— Что он? Повернулся и молча ушел.

— Из-за этого вы и поссорились?

— Из-за этого? — переспросила Таня. — Ты знаешь, нет. Я вернулась домой и ожидала, что он позвонит. Согласись, совсем нелишне было бы с его стороны. Весь вечер прождала — потом, дура, звоню ему сама. А он скажет несколько слов — и трубку на рычаг: дескать, разъединили. И вот здесь-то я и поняла, что пора кончать с этим. И только я так решила, все словно отрезало — не могу больше видеть его, и все.

— Ну, мать, ты даешь! И тебе не жаль так порывать, совсем?

— Ты знаешь, нет. Здесь другое — обидно было, до смерти обидно. Думала, какая я дура, целый год на него потратила, предана была ему, как не всякая жена, наверное, бывает. А в благодарность за это… Ох, Наташка, тяжело мне тогда было! Просто жить не хотелось. Приду с работы, запрусь у себя в комнате и реву. Или лягу спать, а заснуть, конечно, не могу, весь вечер и всю ночь мучаюсь… Худая стала, страшная… Сейчас отошла немножко, но если посмотришь на меня, не узнаешь.

Татьяна подумала о том, как обыденно и бледно прозвучали ее слова, а ведь то, что она недавно переживала, и вспоминать до сих пор тяжело. Днем она еще успокаивала себя, как могла, но ночью, во сне, какая-то неясная тревога будила ее, и пробуждения были тяжелы и внезапны, словно кто-то подходил и грубо хватал ее за плечо.

Всегда она боялась одиночества, и вот теперь бежали дни, время текло, проходила жизнь, а она была одна и ни на что уже не надеялась…

— Понимаешь, Наташа, такое отчаяние меня охватывает! Когда я вижу кого-нибудь с обручальным кольцом, просто зависть дикую испытываю, ты даже себе представить не можешь. Дурнушка какая-нибудь, девчоночка, лет восемнадцати — я смотрю на нее, а от жалости к самой себе на стену лезть готова. Думаю, все что угодно, только не одиночество. Тебе-то этого не понять.

Наташа молчала, никак не откликалась на ее слова.

— И что делать теперь, просто