Океан. Выпуск двенадцатый - Юрий Оболенцев

— Быть может, — согласился врач. — Но ведь иные вовсе не ведают морской болезни.

— Бывает.

— Мне знаком человек, который не боится качки, хотя и не моряк. Да и вы, должно быть, знаете его: Островский, бывший консул на Финмаркене, ныне вице-губернатор наш.

— Консулов российских в краях, где плаваем, обязаны мы знать, — проговорил капитан, разглядывая в бинокль берег. — Знакомы и с Дмитрием Николаевичем.

— Интересный человек, не правда ли?

— Это есть, — солидно подтвердил Евграф Иванович.

— А насколько обширны его познания, как край северный знает! Книжку издал недавно собственного сочинения — «Путеводитель по Северу России». Читали?

— Не довелось, — качнул головой капитан.

— Кстати, «Путеводитель» у меня с собой. — Рогожцев достал из бокового кармана пальто небольшую тонкую книжицу в бумажном переплете. — В самый раз для путешествующих, — пояснил он, показывая книжицу капитану.

— И что же в ней? — полюбопытствовал Евграф Иванович.

— А вот, извольте, могу прочесть страничку наугад.

Рогожцев раскрыл книжку, пробежал глазами несколько строк.

— Ну хотя бы это: «Деревня Кандалакша. Имеет сто десять дворов, около четырехсот жителей. Главное занятие жителей Кандалакши, как и всего карельского берега, — лов сельдей, их посол и перевозка в Архангельск. В деревне небольшие огороды, где сажается репа. Оленеводство здесь незначительно».

— Это да, — сказал капитан, внимательно слушавший чтение. — Оленя там немного.

— «…Из Кандалакши пароход идет по северному берегу Белого моря, по так называемому Терскому берегу, или Терской земле, — продолжал врач, — составлявшей в прежние времена новгородскую волость Тре, или Тер, от древнего названия живших здесь лопарей, равнозначащего нашему названию Лешая Лопь. Жители берега занимаются промыслом семги осенью и боем морского зверя весной».

Семен качнул в изумлении головой. Он и не знал, что лопарей прозывали лешими.

— «…Первая остановка парохода по этому берегу — губа Порья, — читал Рогожцев. — В Порьей губе высокий, с черными утесами остров Медвежий, известный своими серебряными рудами, разрабатывавшимися в конце прошлого столетия».

Крыжов вспомнил, что слыхал что-то об этом. Но на Медвежьем не бывал. «Да, видно, и нету теперь там серебра, — подумал он, — а то уж мы-то знали бы».

— «Следующее селение — Умба, восемьдесят семь дворов, с церковью прошлого столетия. Умба стоит в полутора верстах от губы, на правом берегу текущей между высокими берегами реки. На реке — семужий закол…»

— Да не один, — отозвался Евграф Иванович.

— «…За Умбой начинается полоса тюленьего стрелочного и выволочного промысла. Сельдяной промысел здесь уже неизвестен. Селения Кашкаранцы и Кузомень живут исключительно семгой и нерпой».

— В особенности шапки хорошие у них там нерпичьи, — вставил опять слово капитан. — Всегда шапку себе у них покупаю.

Рогожцев взглянул на Евграфа Ивановича, наклонил голову и продолжал:

— «Приход парохода составляет в жизни этих отдаленных селений целое событие. К нему устремляются с берега за кладью и пассажирами, а то и просто ради любопытства и развлеченья все имеющиеся в наличии карбасы. Суета, крик, смех, разговоры, треск бьющихся друг о друга и о борт парохода лодок, подкидываемых волнением, представляют картину, полную оживления».

— Верно описано, а, Крыжов? — обратился вдруг к Семену капитан.

— Верно, так точно, — сказал Семен.

— Ну вот. А теперь подворачивай, Крыжов, правее. Видишь небось крест на скале?

— Вижу.

— На него держи покудова.

Рогожцев листал книжку.

— Здесь и о Новой Земле имеется, — проговорил он. — Но теперь, видно, не время.

— Верно, господин врач, подходим уж, — подтвердил Евграф Иванович. — А в другой раз послушали б с нашим удовольствием. Вы ведь сюда по делу, я чай, и с нами обратно?

Рогожцев кивнул.

— Я должен обследовать колонистов-самоедов после годичного их здесь пребывания. — Врач закрыл путеводитель, спрятал его в карман. — На этом острове условия жизни, должен заметить, суровее, чем где бы то ни было, почти такие же, как на Груманте древнем. Ведь сколько гибло здесь промышленников-зимовщиков!

— Это да! — вздохнул Евграф Иванович, поднеся к глазам бинокль. — Ныне уж, почитай, и не промышляют зверя поморяне наши здесь. Якова да Федьки Ворониных шкунешки только еще и бегают к Новой Земле.

— Отчего же забросили промысел здешний, Евграф Иванович?

Капитан отставил бинокль.

— А недоходно стало. Суда, снасти, припасы дорожают. Не окупают себя промыслы. Зимованья же, сами заметить изволили, трудны, опасны.

— Но самоеды-то промышляют, — возразил Рогожцев.

Евграф Иванович пожал плечами:

— Самоедам привычное в снегах житье. Да и то переселиться сюда не все согласились, кому предлагали. Девятнадцать семей только и набралось. Восемьдесят семь душ.

Евграф Иванович вновь уткнулся в бинокль. Впереди вдоль кромки бурого берега, над которым неслись низкие тучи, белела полоска прибоя. Капитан велел Крыжову подвернуть еще правее и держать прямо на вход. Затем он вызвал помощника, велел определить место якорной стоянки. Штурман вышел на крыло мостика, оставив приоткрытой дверь рубки. Пароход входил в окруженную горами живописную бухту. Мимо проплыл входной мыс, открылся берег с несколькими самоедовскими юртами, небольшой избой.

— Чей дом? — поинтересовался врач.

Капитан мельком глянул в сторону селения.

— Иеромонах Иона с псаломщиком живут, — сказал он. — Там же и церковка у них. Да вон и сам Иона, — Евграф Иванович вытянул руку, указывая на высокую скалу.

На ее вершине, как изваяние, стоял неподвижно бородатый человек внушительного роста, в темной долгополой одежде. Тремя кучками толпились у воды самоеды в малицах из оленьего меха. Несколько человек возились у карбасов.

Неожиданно раздался какой-то гром. Группу самоедов заволокло темным дымком.

— Новость, — хмыкнул Евграф Иванович. — Никак, салютуют.

Он навел бинокль.

— И точно, пушечка архидревняя… Откудова взялась там? Видать, нашли где-то. Псаломщик у них за канонира, — рассказывал капитан. — Самоеды заряжать помогают… фитиль подносит… Сейчас опять стрелит…

Пушка ухнула снова.

— Видали, как встречают вас, господин врач? — весело сказал Евграф Иванович.

— Э-э, нет, — улыбнулся Рогожцев. — О моем прибытии они знать не могут. Ваш приход приветствуют.

— Да-а, — протянул Евграф Иванович. — Промайся я в подобной дичи без вестей, тоже запалил бы во все пушки да ружья, завидев пароход с родной земли.

Судно с застопоренной машиной едва двигалось по бухте. Штурман сообщил, что вышли на якорную глубину.

— Отдать левый якорь! — скомандовал капитан.

Его помощник высунулся из рубки, прокричал в рупор команду на полубак. Загрохотала якорь-цепь. Евграф Иванович перевел ручку машинного телеграфа на «задний», чуть погодя — на «стоп». Дождавшись, когда с полубака просигналили, что якорь «забрал», дал отбой машине.

— Малые Кармакулы — прошу любить и жаловать, — обернулся капитан к Рогожцеву.

Тот деланно поклонился:

— Придется и любить и жаловать. Однако хочется надеяться, не без вашего любезного участия.

Капитан вопросительно взглянул на врача.

— Перед отъездом я был с визитом у директора-распорядителя пароходства, — пояснил Рогожцев. — Господин Антоновский заверил меня, что ваше товарищество поощряет всякого рода научные предприятия, направленные во благо края Северного, и всячески им содействует.

— Это да, — солидно подтвердил Евграф Иванович.

— Не смогли бы вы в таком случае выделить в помощь мне одного человека из простых чинов?

Капитан озадаченно потер подбородок ладонью.

— С человеками-то у нас небогато, — пробормотал он, — но, видно, придется выделить.

Он немного подумал и, глянув на Семена, которого не успел еще отпустить от руля, указал на него врачу:

— Да вот вам нижний чин — Крыжов Семен. Человек опытный. Он и пособит.

— Благодарю, — поклонился Рогожцев.

— Понял, Крыжов? — сказал Евграф Иванович. — Поступишь покуда в распоряжение господина врача.

— Понял, так точно, — ответил Семен.

Он не знал, что надлежит делать, помогая врачу, но решил, что вряд ли это будет труднее, чем выгружать увесистые бочки и мешки.

Через полчаса они с врачом отплыли на судовой шлюпке. По пути к берегу им встретился тяжелый карбас, наполненный бело-желтыми шкурами белых медведей. Карбас вели на веслах самоеды. Они проводили белоснежную шлюпку любопытными взглядами. У самой воды ждала своей очереди еще груда шкур. Их носили сюда смуглолицые охотники из бревенчатого амбара, укрытого под скалой.