Тайный фронт - Джордж Mapтелли

— Почему?

— Определенного ничего нет, — ответил Леопольд, пожимая плечами. — Просто у меня такое чувство. Он совсем не похож на официанта. По манере говорить и двигаться он скорее человек интеллигентного труда, чем официант или слуга. В его речи много таких слов, которые официанту никогда и в голову не придут.

Мне понравилась наблюдательность Леопольда. Если личность задержанного вызывала какие-то сомнения, следовало внимательнее изучить все, что могло помочь установить истину.

— Вы проверяли людей, прибывших вместе с Верертом? — спросил я. — Может быть, среди них есть кто-нибудь, кто знал его в Антверпене или Куртре?

— Я спрашивал об этом самого Верерта, но он ответил отрицательно и сказал, что встретился с ними только в Лиссабоне.

— А личные вещи Верерта? Нет ли среди них чего-нибудь подозрительного?

— Насколько мне кажется, нет.

— Хорошо. Итак, вы хотите, чтобы с Верертом поговорил я?

— Было бы очень хорошо.

На следующий день ко мне привели Верерта. Я попросил его еще раз рассказать, как он добрался из Канады в Англию, и об обстановке в Канаде и США, которые тогда еще не вступили в войну. Пока Верерт рассказывал, я внимательно наблюдал за ним.

Чем больше я всматривался в его лицо, тем сильнее становилось впечатление, что мой собеседник — культурный и образованный человек. Бросились в глаза его холеные руки. У человека, долгие годы работавшего официантом, не могло быть таких рук.

Постепенно я начал соглашаться с выводами Леопольда. Перед нами был человек любой другой профессии, но только не официант. Мы беседовали около получаса то на французском, то на фламандском языке. В Бельгии говорят и на том и на другом, и любой бельгиец, имеющий среднее образование, обычно свободно владеет этими языками. Но фамилия Верерт чисто фламандская, и Антверпен, где он работал, — чисто фламандский город. Я не был бы удивлен, если бы Верерт чисто говорил по-фламандски и несколько хуже — по-французски.

Но у Верерта была как раз обратная картина. По-фламандски он говорил не очень хорошо: часто останавливался, чтобы подыскать нужное слово. По-французски же говорил бегло. К концу разговора я был убежден, что Верерт или француз, или валлонец, но не фламандец, за которого он себя выдавал.

До этого момента я не расспрашивал Верерта о подробностях его бегства из Бельгии. У меня было много других дел, и я не мог посвятить Верерту все свое время. Но подозрения Леопольда и мои собственные служили достаточным основанием для того, чтобы сделать вывод о ложности показаний Верерта.

На втором допросе Верерт долго рассказывал мне о своей работе в Антверпене, о возвращении в Куртре и побеге во Францию. Его показания мало отличались от тех, которые он дал Леопольду, и я не смог обнаружить сколько-нибудь существенного расхождения в фактах.

Однако я заметил, что Верерт гораздо менее подробно рассказывал о событиях, происходивших после прибытия в монастырь. Мне представлялось, что Верерт говорит правду, рассказывая о том, как он добрался до Лиссабона, но ведь он мог попасть туда не как настоящий беженец, а как агент гестапо (настоятель монастыря, завербованный раньше, в свою очередь мог заставить Верерта встать на путь предательства). Поэтому я решил сосредоточить внимание на вопросах, касающихся жизни Верерта до его возвращения из Антверпена в Куртре.

До войны мне приходилось бывать в Антверпене и посещать друга в той самой гостинице, где работал Верерт. У меня неплохая память, и я хорошо представлял себе эту гостиницу. Мне не стоило никакого труда задать Верерту несколько вопросов о расположении помещений гостиницы и обязанностях официанта в ресторане.

Верерт отвечал сбивчиво и всячески старался уклониться от ответов на конкретные вопросы. Вскоре мне стало ясно, что он никогда не был официантом и не служил в той антверпенской гостинице, о которой упоминал в своих показаниях.

Не отличался правдивостью и рассказ Верерта о его жизни в Куртре. Он не смог описать руководителя местной организации Сопротивления, не назвал ни одного имени членов организации.

Для меня стало совершенно очевидным, что Верерт — немецкий агент. Я сказал ему, что не верю его показаниям. Во-первых, он не фламандец, во-вторых, он не официант, в-третьих, деньги, изъятые у него при задержании, не являются его трудовыми сбережениями. После этого я потребовал от Верерта признания.

— Но я говорю правду, — запротестовал Верерт.

— По-видимому, вы принимаете меня за глупца, — ответил я. — Какой же вы фламандец, если не можете бегло говорить на родном языке? Возможно, вы и бывали в гостинице, но только в качестве гостя, а не официанта ресторана. Человек, долгое время проработавший в гостинице, знает каждый ее уголок, а тем более зал ресторана. Вы же не смогли ответить на мои вопросы. Давайте не тратить время впустую. Советую вам во всем признаться.

— Я говорю правду, — настаивал Верерт.

Так продолжалось еще несколько часов. Я вновь и вновь возвращался к тем местам в показаниях Верерта, которые могли уличить его во лжи. Но он не сдавался, и я решил сделать перерыв.

На следующий день я позвонил в контрразведывательную службу бельгийского правительства в изгнании, и попросил одного из офицеров помочь установить личность Верерта. Мне нужно было, в частности, доказать Верерту, что он лжет, выдавая себя за фламандца. После нескольких минут разговора с Верертом в моем присутствии офицер подтвердил мои подозрения и сказал, что задержанный наверняка не фламандец.

— Что вы на это скажете, господин Верерт? — спросил я. — Мой коллега — фламандец. Он разговаривал с вами на родном для вас языке и считает, что вы не фламандец.

Верерт упорно стоял на своем. Даже после того как мой бельгийский коллега ушел, он продолжал твердить, что говорит только правду.

Допросы Верерта превратились в своего рода состязание в терпении. Я не сомневался, что, в конце концов, мне удастся сломить волю Верерта, но сделать это нужно было как можно быстрее. Поэтому я решил прибегнуть к трюку, который, как мне казалось, сразу опровергнет версию Верерта о том, что он официант.

Должен признаться, что я не заручился разрешением начальства на проведение этого трюка. Группа следователей, в которой я работал, подчинялась тогда министерству внутренних дел, сотрудники которого проявляли чрезмерную мягкость в обращении с подозреваемыми агентами противника.

В данном случае я намеревался прибегнуть к методу, который наверняка вызвал бы протест сердобольных сотрудников министерства внутренних дел.

Я знал одного бельгийца-беженца, проверка которого уже закончилась и показала его полнейшую преданность делу союзников. В скором времени его должны были освободить из лагеря для интернированных. Звали его Франсуа. Вот его-то я и попросил помочь мне разоблачить Верерта.

Верерт был вызван ко мне в кабинет, а пять минут спустя появился Франсуа. Он поздоровался со мной и, повернувшись к Верерту, воскликнул:

— А, Жюль Верерт! Что ты тут делаешь, грязный шпион? В последний раз я видел тебя у дверей шпионской школы в Антверпене!

Верерт был ошеломлен. Он побелел и прокричал в ответ:

— Вы лжец! Кто вы такой? Я вас вижу в первый раз! — Затем, обращаясь ко мне, Верерт продолжал: — Я протестую! Какое он имеет право называть меня шпионом?

В ту же минуту Верерт повалил Франсуа на пол и стал душить его. Только вызванный мною конвой сумел унять разбушевавшегося Верерта. Когда порядок был восстановлен, я спросил Франсуа:

— Можете ли вы под присягой заявить, что этого человека зовут Жюль Верерт и что он немецкий шпион?

— Да, — уверенно ответил Франсуа.

— Спасибо. Извините за беспокойство. Вы свободны.

С этими словами я сделал знак одному из конвойных, и тот увел Франсуа.

Верерт долго не мог прийти в себя. Он был настолько поражен случившимся и взволнован, что допрашивать его в тот момент мне показалось бессмысленным.

— Вы теперь понимаете, в каком тяжелом положении оказались, — заметил я, провожая Верерта с конвойным. — У меня были только подозрения, а теперь уже есть свидетель, готовый под присягой подтвердить, что вы шпион. Ваше дело безнадежно. Идите и тщательно все обдумайте. Когда будете готовы рассказать всю правду, приходите ко мне снова.

Час спустя мне принесли записку от Верерта, в которой он просил встречи. Я тотчас же приказал привести его.

Верерт, видимо, сильно нервничал. Едва войдя в кабинет, он, не дожидаясь моего вопроса, прокричал:

— Я не Жюль Верерт и не официант. Я врач. Зовут меня Андре Верно. Я из Парижа.

Я предложил ему сесть и успокоиться, а затем попросил подробнее рассказать о себе.

— У меня была хирургическая клиника в Брюсселе, — после долгого молчания произнес Верерт — Верно.