Ручей (СИ) - Пяткина Мари

На нюх, зрение и слух он никогда не жаловался, но внезапно оказалось, что раньше Грей был слеп, глух и с сопливым носом, словно детёныш. Мир изменился, словно гейм снизошёл, только по-другому. Сколько запахов и звуков вокруг появилось, какими чёткими стали самые крохотные штуки! Тот бутон голода, который всегда жил у него внутри, разбух и заполонил всё его существо, готовый лопнуть и расцвести благодатной яростью, он чувствовал, что сегодня будет особая битва и жаждал её больше, чем воды в жару.

Он лёг под дверью и стал слушать звуки логова для притравки, гомон двуногих и голоса зверей, что заедали друг друга. Шаург, ещё одна киарра, внезапно — рёв двух зубарей! Вот это Грей бы посмотрел! Такое надо видеть. А вдруг к ним в соты тоже зубарь придёт, как они с Матерью будут его бороть вдвоём? Ничего, как-то загрызут, Грей с Матерью — ух, сила! Он танцевал у входа от нетерпения, как детёныш. Прежняя Мать говорила, что терпение — первая добродетель муста, эту добродетель Грей всю внезапно растерял и сам не понял как. Он слышал также и странные звуки снаружи, словно кто-то рыл крышу логова сверху. Ещё враги ползут?! О радость! Его переполняло движение, кровь струилась быстро и бурно, в нём тёк полноводный ручей после грозы, кровь звала его в гомон битвы. Грею захотелось немедленно впиться в горло врага и он, постанывая, р-растр-рощил в тр-руху кусок дерева на штуке, будто слюнявый. Опомнился и бросил, чтобы тут же впиться в шкуру на полу и р-разорвать. О благодатный бой! О предвкушение битвы, переполнившее сердце, ты слаще, чем кровь врага на языке! Вдруг Грей услышал песню битвы, и с удивлением понял, что это сам поёт, тогда умолк — врага ведь не было, только Мать, быстро делавшая странное.

Наконец, пришёл самец из воинов, позвал их за собой, и Мать взяла его, как всегда делала раньше. Грей стонал в её лапах, слушая, как быстро бьётся её сердце, как шумит кровь в её жилах, как самцы, пыхтя, утаскивают из логова тела павших врагов, слышал манящий запах крови и сходил с ума.

Наконец он увидел своего законного врага — о да-а-а! Это была самка патра. Опасный враг, какая удача! Она тоже услышала Грея и стала петь, двуногий, закованный в соты, едва удержал её, такого Грей ещё не встречал, но ему было некогда думать, потому что враг стоял перед ним. Затем увидел — больной. Самка пахла неправильно. Слюнявая? Нет, что-то ещё. Её ноздри, глазницы и уши покрывали наросты, подобные лишайнику или тонким поганкам. Мать увидела патра и закричала с гневом и страхом. Отчего она не пускает Грея? Отчего трясёт соты, словно хочет выйти? Враг — вот же он, перед ними! А если Грей погибнет — то достойной смертью, с зубами в чёрном горле патра. Щемящая сладость грядущего всплеснулась в нём и затопила всего Грея без остатка. Мир вокруг исчез, остались только он — и вожделенный бой.

Он змеёй извернулся, выскочил из вдруг ослабевших лап Матери, и запел так громко, как никогда в жизни.

***

Для затравки семья перебила всех сулиц и шаургов, что жрали объедки и крутились вокруг логова двуногих, из них было двое слюнявых. Семья Матриарха, её непобедимый зверь, обрёл силу. Она растила этого зверя для битвы, и день настал.

По левое плечо, то, что ближе к сердцу, стояла старшая Дочь, она займёт её место, когда Матриарх падёт. По правое — Редхи, славный воин, он сделает всё, чтобы Мать выжила. Из сумрака выскользнул Йел, её лучший разведчик, невидимый и бесшумный, словно тень.

— Что ты видел, что ты узнал, мой сын? — спросила она.

— Двуногие собрались в нижнем логове, — ответил Йел, — их много, как пальцев на лапах всех мустов, но воинов из них не больше, чем пальцев на передних лапах. Они травят зверей, чтоб те бились, и кричат. Вокруг логова ловушки, я их пометил.

— Туда можно забраться?

— Я нашёл на крыше лаз, в нём были твёрдые соты, они не пускали, но я стал рыть и сломал их.

— Куда вы ударите? — крикнула Матриарх, оборачиваясь к семье.

— В места без шкуры, в голову, в шею, где гнутся лапы, — ответили мусты.

— Двуногий поднимет палку?

— Уйдём в сторону…

— Двуногий возьмёт трескучку?

— Отпрыгнем вниз…

— Двуногий достанет коготь?

— Нырнём под лапу…

— Пусть глаза ваши смотрят и видят, пусть уши слушают и слышат, — сурово сказала она, оглядывая вздыбленные холки и блестящие во тьме глаза Дочерей и сыновей, Внучек и внуков, её воинов, её гордость. — Они пришли со смертью в наши земли, так убьём же всех, пусть ни один двуногий не уйдёт! Мы нападём на расс…

Вдруг звучная, тонкая песня чужой битвы коснулась её слуха, и была она как ветер, лижущий огненные скалы, и была она как дождь, бьющий по листьям. От тембра этой песни Мать вздрогнула всем телом и застыла, подобно камню.

— Это муст, что живёт с двуногими, — сказал Йел. — Я предупреждал.

Но Мать даже не глянула в его сторону. Каждый шип, каждая шерстинка на её теле встали дыбом и завибрировали, а соски заныли как в тот день, когда Грей впервые пил её молоко.

— Так вот каков твой голос… — тихо сказала она во тьму. — Значит, Лес привёл меня сюда не просто так, а за тобой. Ты проснулся — и я пришла. О-о-о, я пришла!

Глава 44. Лана

— … и её Чу-у-удовище!

Зал приветствовал уже привычными аплодисментами и поощрительным шумом.

— Я на тебя ставлю, детка! — крикнул какой-то франт с накрашенным лицом и в старомодном котелке.

К ногам авансом шлёпнулось янтарное кольцо, а зверь в руках напрягся, как струна. Он был до крайности взвинчен задолго до боя, и сейчас его особенно тревожили звуки, запахи и яркий свет.

Всё, что в своём калейдоскопе восприятия видела сама Лана, было обострённым, ярким, клиповым, словно состояло из многих осколков, причудливо сложившихся в пёстрый зал, забитый азартными зрителями, ринг с грубо затёртыми потёками крови, вычурного конферансье в кричаще-розовом смокинге на высокой стойке, соперников.

Против неё стояли огромная ксенопантера и мужчина с яйцеобразно вытянутой головой, облачённый в подобие лат, сваренных из решёток, с утяжелителями на ногах и электрическими приводами в перчатках, за счёт которых, скорее всего, костюм-клетка ходил, тормозил и удерживал на цепи зверя. Целый экзоскелет.

— В левом углу ринга — Же-е-елезный человек со своей Чё-о-орной Пантерой! — закричал конферансье, и владелец зверя-противника сорвал глухой намордник с бойца.

Зал ахнул.

Лане кошка показалась неестественной, странной и страшной. На бой выставили больное, возможно заразное животное, слишком большое для Серого и слишком опасное для неё самой. Животное, которого опасался собственный хозяин, тщательно защитившийся, в то время как на ней было одно лишь худи с джинсами, да рюкзак за спиной. Любое движение яйцеголового сопровождалось лязгом, но сам этот человек, — Лана готова была поклясться, — смеялся. Неужели это начались галлюцинации из-за глазных капель? Нет, зрители волновались и шумели больше обычного, а в проходе раздался грохот — это Катерина в кричащем своём наряде уронила поднос с бутылками. Единственное, что мизерно утешило — респиратора на человеке в передвижной клетке не было, а значит, он сам не слишком опасался поросли, покрывавшей кошачью морду пятнами, словно фактурный пушистый лишай.

— Я отказываюсь от боя! — закричала Лана, поворачиваясь к залу, и глазами выискивая Шульгу. — Это неравный бой! Противник под допингом!

Крик потонул в музыке и шуме зала. Не выпуская зверя, она толкнула и потрясла решётку. Увы, надёжно запертую.

Алексей, заведомо обрёкший Серого на проигрыш и гибель, как обычно сидел в вип-ложе с теми людьми, в лицах которых читался достаток и вес. Он посмотрел на неё и по взгляду чёрных глаз, а Лана изучила уже все его взгляды, она поняла, что тот встревожен и даже напуган. Господин в кресле по соседству коснулся его руки и что-то сказал с недовольным видом.

— Бой! — рявкнул конферансье.

Ударил гонг, и человек в передвижной клетке спустил пантеру с цепи.