Ручей (СИ) - Пяткина Мари

Ручей

Глава 1. Грей

Не ждёт, не ждёт мой кучер нанятый,

Торопит ветер-господин.

Я принесла тебе для памяти

Ещё подарочек один.

© М. Цветаева

***

— Ночной Глаз всё больше жмурится, скоро закроется совсем, — с намёком в голосе сказала Мать, и любовно дотронулась носом.

Грей отвернулся. Он помнил свою первую охоту и первый провал. Помнил жгучее нетерпение, с которым ожидал снисхождение гейма, святого безумия битвы, и то отчаяние, которое обрушилось на него после, когда и ему, и семье стало понятно, что он, скорее всего, пустой. Смущённая Мать привела морально раздавленного сына пред нос и очи Матриарха, его Бабки.

— Ничего, — сказала та, осмотрев рослого Грея, — не у всех с первой охоты получается. Самца ты выкормила ладного, Дочка, подождём.

И они с надеждой ждали следующей охоты и… нового фиаско.

— Он тяжело перелинял весной, — стыдливо поясняла Мать своим Сёстрам.

Мать жалела Грея — мало того, что сын, ещё и без гейма. Грей до сих пор болтался на положении маленького, пока семья брала большую добычу, и по ельнику бегал — романтик и глупец. Обе его Сестры теперь возвращались, преисполненные торжества, счастливые, липкие от тёплой ещё крови на шкурах, пахнущие пищей и удачей, а он, как детёныш, собирал кочей под корягами, да мать приносила кость.

Сестры Грея презирали, одна дерзко сказала, что на вторую же течку выберет пару и тоже станет Матерью, а его ни одна самка не выберет, потому что он урод. Мать лишь повернулась в её сторону — та осеклась и поджала хвост, но слова были сказаны, правдивые слова.

Потому что в стае Грей был уродом, пусть не внешне. Пусть его шкура была толстой и жёсткой, как у всех, кости крепкими, как у всех, зубы острыми — как у всех, а хвост гибким и цепким, хоть за ветки цепляйся, хоть добычу хватай — это не играло никакой роли. Взрослый муст без гейма — для семьи балласт, как старик или калека.

Чтоб семья выжила, росла и процветала, чтоб плодились Матери, добыча всякий раз должна была становиться больше, и насытить всех, включая детёнышей. А больше — значит опаснее. Его ровесники уже хвалились шрамами, другие и вовсе не вернулись с охоты, что поделать, так устроен мир.

— А что случается с одиночками? — спросил Грей у Матери после первого провала.

— Если Мать больше не может рожать для семьи — она уходит, — чуть подумав, ответила та. — Если муст стал немощным и опустел — он уходит. Если детёныш родился слабым — его выносят прочь из логова. Семья — превыше всего. Пустой, не можешь слиться — лишний. Здоровая кровь не восполнит рану — лишний. Мусты слишком малы, чтобы выжить в одиночку, а враги велики и сильны. Лишних семья отдаёт Лесу, таков закон.

Грей любил рассвет, когда семья укладывалась спать: Матриарх в центре, рядом с нею привилегированные мусты: лучшие из Дочерей, да Внучек, да самые отважные воины, затем — остальные мусты. Малыши присасывались к Матерям, молодёжь сворачивалась клубками ближе к выходу. Грей ложился у самого порога, чтоб незаметно улизнуть, а потом бежал, сколько духа хватало, и путал след, и валялся в траве, кусал её до одури и играл с хвостом.

Проклятый гейм! Без гейма ты либо детёныш, либо никто. Муст вырастал, его гейм просыпался — и он вливался в общее дело, защищал семью и зарабатывал пищу. Муст старился, калечился либо пустел, как говорилось, и покидал семью, чтоб не отягощать её лишним чревом. Так, на памяти Грея, ушёл его дед, великий воин, и Тётка, вернувшаяся в логово без задней лапы и хвоста после битвы с зубаном.

— А как это, когда приходит гейм? — спросил однажды Грей.

— Представь небольшой ручей, — чуть подумав, произнесла Мать. — В ясный день он тих и кроток, мы пьём из него, мочим наши тела и шкуры, но после ливня он превращается в бурный поток. Ты заходишь — и поток уносит тебя за собой.

— Я никогда этого не почувствую, — со страхом сказал он.

— Нет, ты просто ещё не проснулся, — ответила Мать, и в знак привязанности отгрызла Грею вибриссу алмазно-острыми зубами: так Матери метят любимцев.

В их помёте безусым ходил только он.

Глава 2. Лана

***

Лана давно научилась просыпаться до будильника. Даже когда под боком уютно посапывала Капелька, глаза открывались сами по себе, а потом она просто лежала и ждала сигнала, чтоб вставать и идти работать: переворачивать рычаг коллектора. Сперва она ставила на будильник любимую музыку, но забросила: любая песня или мелодия вскоре становилась ненавистной, уж лучше стандартная трель.

Такая гадость — проснуться в четыре утра и слушать шорох улиток, которые вовсе и не улитки, а чёрте что, и избавиться от них никакой возможности нет, право слово, хуже тараканов, спасибо, хоть не ядовитые. Лежать и таращиться в темноту, пока в голове варятся мысли, сырые и жёсткие, словно мясо. Ты вспоминаешь все обиды и гадости, всё неуважение и несправедливость и кажется, что вовсе не жизнь у тебя, а какой-то кулеш из страстей-мордастей и всяческих напастей.

Во-первых, ответственность: между вечностью и Ланой давно никого не осталось, на свете не было ни бабушки, ни мамы, в шаткой лодочке приходилось грести самой, без порицания или совета. Во-вторых, стрёмная работка, она же по совместительству жильё: энергетическая иносторонняя станция системы «Ручей». Фактически Лана с Капелькой жили не просто в изоляции, но и вне Земли, вне обычной, привычной с детства Земли, и эта оторванность от привычного порядка вещей доставляла дискомфорт.

В-третьих — одиночество: биологический отец Капельки не просто не помогал деньгами или временем, но составлял огромную проблему. Лана никак не могла расторгнуть свой отвратительный брак, несмотря на все старания юристов Общества Защиты Детей и Женщин. Потому что у мужа были свои юристы.

Гадкое слово — абьюзер, где оно взялось? Лана предпочитала называть Павора по старинке — мудаком.

Что муж у неё мудак, она поняла далеко не сразу. Сперва просто думала, что он директор фабрики по переработке мусора и хозяин фирмы по утилизации вторсырья. Лана долго пыталась бороться с его пристрастием контролировать каждый шаг и каждую мысль: не работай, не ходи, не смотри. Не смей вызывающе одеваться, остриги ногти, но волосы стричь не смей, не крась губы. Не смей молчать, не смей говорить, не смей жить на свете.

Нарастала волна абьюза постепенно, отчего Лана долго тупила и не догоняла, что происходит. Когда Павор впервые приласкал её кулаком, даже думала, что виновата сама — спровоцировала, слишком дерзко отвечала. После третьих, кажется, побоев, до Ланы дошло, что в сущности, ни в чём она не виновата, кроме поспешного брака.

Лана была сиротой на шее пожилой тётки, сестры отца, когда появился ухажёр постарше, с прекрасными жилищными условиями, отличным доходом и обходительностью. В свои тридцать шесть Павор ни разу не был женат, и вот здесь бы насторожиться, задаться вопросом, почему такое сокровище ещё не упрятали в брачный сундучок другие, более шустрые дамы, но Лане было двадцать лет, и она ничерта о жизни не знала, имея только неудачный опыт студенческих, легкомысленных отношений. А тут — целый директор с цветами, улыбками и эксклюзивными презентами, которых студент себе позволить бы не смог.

Предложение Павор сделал красиво: накануне выпускного, с чудесным, очень стильным кольцом и янтарными серёжками к нему, набором. Подумаешь, разница в возрасте, говорила тётка! Да и Лане казалось, что она бога за бороду поймала. Сказала «да» и полетела в ЗАГС сразу после универа, в результате ни дня не работала.

Праздники Лана быстро возненавидела, потому что проследила простую связь: выпил — будет бить. Разумеется, желание уйти возникало не раз, но останавливали мысли практического толка: куда она денется без работы, без собственного жилья и с Капелькой? Тянулась её абьюзерная семейная жизнь шесть целых лет, три из которых прошли с праздничными побоями.