Колыбель - Валерий Владимирович Митрохин

— А что! — посмотрел на солнце Ваня Холодков. — Может, подождем?!

— Пока мы ждать вечера станем, там, — кивнул в сторону каменоломни Гнаша Отцов, — подумают бог знает шо!

— Не! Надо спешить, Жванок сильно плохо дышит, — заключил Улька.

И они стали карабкаться по глинистому обрыву наверх. Ануфрий вроде изо всех сил пытался следовать за полезшим вперед Ваней Холодковым, но ничего у него из этих стараний не выходило. Скатывался назад, и все тут. А когда уж слишком перестарался и пропахал вниз, снеся при этом кожу на скуле, Гнаша Отцов развязал Ануфрию руки.

— Никуда не денется, на виду ведь теперь, не под землю пойдем.

В благодарность Ануфрий схватил канистру и быстренько выскочил наверх.

— Притворялся, гад, — бормотнул сквозь зубы Ваня Холодков.

Пока можно было, шли скорым шагом по неглубокой лощинке. Совсем же открытое место решили перебежать. Первым кинулся Улька. За ним с канистрой Ануфрий. Замыкали пробежку Гнаша и Холодков, топающие плечом к плечу.

— Тут и наберем, — не переводя дыхание, высказался Ануфрий и пошел по мелководью прямо в обуви.

— И сапогов не жалко, — пробурчал ему вдогонку Ваня Холодков.

Гнаша добавил тихо:

— А теперя за ним гляди в оба. Вишь, как с-под руки зырится на стороны.

— Пойду за ним для верности, — решил Улька и тоже, не снимая сапог, шагнул на меляк. Зачерпнул горстью воды, лизнул, сплюнул: — Горькая, спасу никакого. Настоящая, выходит, рапа.

Ануфрий положил канистру боком. Рапа, булькая, набиралась сначала в нее сама. Потом Ануфрий стал загонять соленую воду в горло канистры руками. Потом стал доливать горстями. Набралось сполна. Пошел назад. Улька за ним.

— Да че ты в самом деле? Не сбегу, не сбегу, — говорил Ануфрий и кривенько улыбался.

— Теперь и мы знаем, где ее брать, рапу эту, — удовлетворенно проговорил Ваня Холодков. — Спонадобится еще, любой с нас может пойти. Понял? Ты больше не нужен. Ну, что рот раззявил? Пошли! Ждут ведь, не дождутся.

Ануфрий подхватил на плечо потяжелевшую канистру, рысцой двинулся к лощинке. Улька от него не отстает.

Высмерток снял портки, рубаху, перекрестился и медленно пошел по меляку, где шестьдесят три года назад Ануфрий Шагов набирал для Жванка рапу.

— Невжель не поможешь, невжель, а? — прошелестело над тихой соленой гладью озера.

Звезды были высоко. Высмертку казалось, что он чудом держится на краешке суши, над этой пропастью звезд, в которую вот-вот сорвется; будет лететь полумертвый от страха: сейчас ударится и конец; а удара нет. И это неотвязное предчувствие удара, конца — оно и стало для него мукой. Мукой, которая пришла взамен утраченной боли. Отсутствие боли сделало с ним то, что не могла бы сделать сама боль. Потому и жаждал он боли как спасения. Жаждал боли...

Платон Колосов уводил отряд и лошадей в греческие катакомбы, километров за десять в сторону от степных каменоломен. Те были не такие сырые. Из них имелись выходы на острова, где по ночам можно было выпасать лошадей. Правда, те подземелья были опаснее. Могло ни с того ни с сего привалить. Но что делать?

На прежнем месте временно остались человек пять для охраны Жванка и Евграфа. Комитас решил испытать еще одно верное старинное средство — божий корень. Когда он об этом сказал, Евграф и Жванок рассмеялись. А фельдшер смутился. Они сам вспомнил о божьем корне только сейчас, когда отчаялся чем-то помочь Евграфу. Раны у того начали гноиться вовсю. Комитас боялся заражения крови, и потому для него теперь все средства оказывались хороши.

— Я спробую. Я знаю этот корень, — горячился он. — Я знаю, как с ним обращаться, то есть как взять его. Сейчас как раз новолуние... Именно в такое время и можно его брать. А что делать? У меня даже йоду нет. Жинка прислала всякие настойки, какие дома были, а йоду нет.

— Ладно, — согласился Руснак, — пусть хоть божий, лишь бы помогло, лишь бы поставил ты меня на ноги. Дела, вишь, какие получились с этим кайзером... Воевать надо, а я тут живьем гнию!

— Что-то земляков долго нет, — озаботился Жванок.

Ему стало полегче малость. Отпустило его. Может, с того, что Комитас напоил его отваром дикого шалфея? Едва же полегчало командиру, сразу же о людях забеспокоился, думал Комитас о Жванке.

— Заблукали мы, мать честная! — вдруг зашелся тонко Ануфрий.

— Да, сдается, тут мы уже проходили! — досадливо воскликнул и Улька. Он, самый молодой из всех, вдруг понял, что заблудиться под землей дело нехитрое, а потому гиблое. Именно в степных каменоломнях есть такие ходы, слыхал он, что уходят до самого вулкана, а то и к морю. Те ходы, что под вулкан ведут, опасные, в них, сказывали, горячая грязь с самого центра земли подступает. Упал в нее — каюк. Живьем сварит такая грязь... Ульке сразу же захотелось пить. Он открыл баклагу, забулькал жадно без передыху. То же сделали Гнаша и Холодков. У Ануфрия баклаги не было. Улька протянул ему свою.

— Пей, Шагов, пей и думай при этом, — с угрозой гудел Гнаша, — как выводить до людей нас будешь!

Ануфрий перевел дыхание. Отдал полупустую баклагу Ульке, опустился на канистру:

— Сам не знаю, куда пришли... Может, подсадите меня, в проломчик выгляну. Поверху, пока совсем не стемнело, легче определиться...

Гнаша молча подошел и стал под проломчиком. Ваня подсадил легкого Шагова на спину Гнаши. Отцов распрямился, и тощий Ануфрий высунулся наружу. Улька как раз только и подумал: «Выскочить может, стерва!» А закричал уже тогда, когда в проломчике мелькнули сапоги Шагова: «А-а-а-а, мать его так-перерастак! Ушел! Насовсем удрал!» Ваня Холодков шарахнул из винтовки раз, другой. Наверху тишина. Но недолго она длилась. Донеслось: «Побережите патроны, партизанчики. Я скоро вернусь, да не один, конешно, Перевертней приведу-у-у!»

И все. Весь разговор.

Там, где полчаса назад пунцовело солнце, остался багровый мазок. Он еще потревожит глаза, потом рассосется, и ничто больше не обеспокоит степь, холмы и море, живую траву,