Том 6. Заклинательница змей - Федор Сологуб

Шубников, озабоченно и вопросительно всматриваясь в Николая и боясь догадываться о неудаче его плана, говорил:

— На Волгу было слышно. Мы бегом сюда мчались. В чем дело?

Николай язвительно сказал, тыкая на Думку большим пальцем через плечо:

— Плоды твоей филантропии, Лиза!

Он, как и Башаровы, совершенно искренно считал, что держать девушку за горничную даром только потому, что зимой ей не препятствуют ходить на курсы, — это и есть самая настоящая филантропия.

Уже совсем было готовая броситься на Думку, но еще не нашедшая для этого подходящего повода, Елизаветина злость обрадовалась случаю пока куснуть хоть Николая. Кислым голосом запела, зашипела она на устах Елизаветы:

— Вот новости! Я же и виновата! Это мне нравится. И необыкновенно любезно с твоей стороны, Николай. Впрочем, мне пора привыкнуть к твоей любезности.

Николай досадливо отмахнулся и, нисколько не тронутый призывом к его любезности, говорил, жестикулируя развязно, но все-таки нелепо:

— Ну да, конечно. Эта девица с поэтическим именем Думка, которую попросту следовало бы звать Дунькой, не довольствуется своею скромною ролью горничной.

Шубников пронзительно свистнул, подмигнул Думке и сказал ей:

— Так-то, Евдокия Степановна!

Думка, не теряя ничуть своей веселости, возразила:

— Мне все равно, хоть чертом-дьволом назовите. Меня от этого не убудет. А я все делаю, что велят.

Елизаветина злость обрадовалась, предчувствуя хорошую поживу от Думки, и начала зеленеть и шершавиться, охорашиваясь под цвет крапивы. Выкидывая лиловато-желтые крапивные цветочки целыми пучками в зазмеившиеся Елизаветины глаза, она зашипела:

— Думка, не перебивай!

Николай меж тем продолжал жаловаться, жалиться ядом змеиным, очень окрепшим от внятной близости Елизаветиной родственной злости:

— Она не желает помнить своего социального положения дочери нашего сторожа…

Думка, ужаленная, вскрикнула:

— Что выдумали! Отца не забыла, да и не забуду никогда, вот-то уж никогда.

Она была ужалена змеею, скрытою в благоухающих розах Николаевых речей, но совсем не так ужалена, как рассчитывал Николай.

— Думка! — грозно зашипела Елизавета.

Думка нахмурилась, повернулась боком к Николаю и сказала:

— Да мне что! Я молчу.

Шубников слушал с восторгом, — разыгрывающаяся перед ним сцена обещала быть интересною.

А Николай неустанно жалился, жаловался:

— Она не желает забыть, что она — зубоврачебная курсистка.

Думка живо повернулась к Николаю, чтобы крикнуть:

— Как же мне забыть-то? Зачем? Что ни училась, так все и позабыть?

И опять зашипела Елизавета:

— Думка!

Думка проворчала:

— Да я же молчу!

И отвернулась опять. Николай продолжал:

— Но не желает помнить, что ты ей даешь возможность учиться.

Шубников засвистал и дурашливо, словно перенимая манеры Николая, крикнул:

— Черная неблагодарность! Как же это вы так, Евдокия Степановна?

Думка досадливо тряхнула головою и проворчала:

— Вас только не хватало.

Елизаветина злость, корчась от нетерпения, закричала, сухим, крапивно-шуршащим голосом:

— В чем дело, однако?

— В том дело, — отвечал Николай, — что эта ужасная растрепа вцепилась в меня руками, ногами и зубами.

— Еще чем? — сердито спросила Думка.

И на всякий случай наскоро поправила прическу, передничек, блузу, платье, — в самом деле, возясь с Николаем, стала ужасною растрепою. Елизавета зашипела:

— Вот я тебя!

Испугалась бы Думка в другое время и в другом месте, но здесь Милочка заступится, добрая, как заступалась, — а все-таки Думкино сердце екнуло боязливо. Николай продолжал:

— Когда я хотел идти за мамою. Мне, видишь ли, до зарезу необходимо было кончить разговор с мамою, но мама показала мне спину.

Шубников, улыбкою и шутливым тоном стараясь прикрыть охватившее его неловкое чувство, спросил:

— Ваш разговор принял слишком бурное течение?

Елизавета на минуту забыла о Думке и с нескрываемо насмешливым выражением смотрела на Николая. Он смутился и от этого еще более обозлился. Смущенно и злобно он говорил:

— У меня были свои причины. Наконец, мне совершенно необходимо было. Я иду за мамою, продолжаю мои объяснения. Вдруг вылетает откуда-то из-за кустов эта полоротая запятая, кричит, визжит: «Не пущу!» — и начинает меня всячески теребить и дергать.

Думка пыталась принять серьезный вид, но не выдержала и засмеялась. Елизавета строго посмотрела на нее и сказала внушительно:

— Я с нею поговорю.

Николай злорадно улыбнулся, воображая, что это будет за разговор. Его озлобление почти смягчилось, и почти только по инерции он сказал заключительную сентенцию:

— Вообще, таких истеричных субъектов не следует держать в доме.

— Не беспокойся, я ее уйму, — сказала Елизавета, нагружая свои слова всею тяжестью внушительной угрозы, — для Думки, — и завертывая их в плотную бумагу благовоспитанного спокойствия, — для Шубникова.

И она подошла к Думке, измеряя ее с головы до ног уничтожающим взглядом.

Шубников, воспользовавшись тем, что Елизавета занялась Думкою и от них отвернулась, подошел к Николаю и осторожным шепотом спросил его:

— Ну что, как?

Николай безнадежно махнул рукою и тоже шепотом ответил:

— Да что, дело дрянь! Пойдемте куда-нибудь, я вам расскажу все по порядку.

И, озабоченно шепчась, они потихоньку, чтобы Елизавета не заметила их ухода, пошли к липовой аллее. Меж тем Елизавета, наслаждаясь возможностью пробрать Думку, говорила:

— Думка, ты слишком распустилась.

Думка заговорила, смеясь:

— Да как же, — Николай Иванович…

Елизавету Думкин смех совсем вывел из равновесия. Уже не думая о том, что Шубников может услышать ее, и не заботясь ничуть о мелодичности своего голоса, она закричала:

— Как ты смеешь смеяться, когда с тобою разговаривают!

Фраза, которую в этом самом составе слов уже успели повторить целые полчища больших и маленьких, домашних, школьных, казарменных, канцелярских и всяких иных деспотов. И, как много раз раньше, формула произвела свое действие, — стукнула как раз по тем нервам, которые заставили вздрогнуть Думку, как заставляли под бичами тех же глупых слов вздрагивать неисчислимые множества других окрикнутых. Думка робко сказала:

— Извините, Елизавета Павловна, но Николай Иванович…

Елизавета опять оборвала ее криком, весьма далеким от музыкальности:

— Что это за фамильярности! Какая я тебе Елизавета Павловна! Помни свое место, дура этакая!

— Простите, барышня, — сказала Думка, улыбаясь.

В ее сознании все еще преобладала смешная сторона всего этого происшествия, и ей никак не удавалось испугаться гневных окриков и злых глаз разъяренной своей госпожи. И некстати вспоминались очень подходящие к обстоятельствам и совсем не соответствующие серьезному настроению слова старой кухарки про Елизавету:

— Так разгорячилась барышня, так разгорячилась, — ну, вот полей водой, зашипит, как плита горячая.

К визгливым крикам Елизаветы она прислушивалась с таким же жутким и остропритягательным чувством, с каким отважный сорванец прислушивается на приморском утесе к завываниям начинающейся бури. А Елизавета визжала, все ближе наступая на Думку:

— Да как ты смеешь улыбаться, когда я с тобою говорю? Что в моих словах ты нашла забавного? Этакая дерзкая, дрянная девчонка!

Думка постаралась сделать серьезное и почтительное лицо и сказала:

— Простите, барышня, но только барин рассказали вам не совсем правильно, как было дело.

— Что такое? — с негодованием закричала Елизавета.

Думкины слова показались ей непомерно дерзкими. А Думка, вдруг начиная волноваться, заговорила:

— Вовсе я на него не набрасывалась…

Но Елизавета не дала ей договорить. Кричала:

— Ты смеешь говорить, что барин врет! Да что он, уличный мальчишка, что ли, чтобы он стал врать?

— Барышня, да позвольте рассказать, — попыталась было опять заговорить Думка.

Но Елизавета кричала:

— Мне не надо твоего дурацкого рассказа! Я не хочу слушать, что ты мне будешь врать.

— Я правду… — начала было Думка, боязливо отодвигаясь от Елизаветы и искоса глядя на нее, не то испуганно, не то сердито, широкими зрачками голубеньких простодушных глаз.

Она покрепче прижалась к тоненькой березке, точно около нее было безопаснее. Елизавета кричала:

— Я барину одному слову больше верю, чем всей твоей мерзкой, поганой болтовне!

Милочка перед обедом пошла на фабричную слободку, — там у нее было какое-то дело. Теперь она торопилась домой к обеду. Войдя в сад от Волги, она услышала крик. Подумала: «Уж не опять ли Елизавета на Думку напала?» Милочке стало тоскливо, приятные и значительные впечатления от встреч и разговоров там внизу вдруг в ней померкли. Но она все же пошла еще скорее, почти взбежала, и уже не пологою извилистою в три оборота дорожкою, а прямиком, по крутой лесенке, причем ушибла ногу на сломанной ступеньке, оцарапала руку о какой-то колючий куст, да заодно и крапивою обожглась. Наконец выбежала к цветнику и остановилась перевести дух. Спиною к ней, недалеко, стояла Елизавета, кричала и махала руками, и перед нею, прижимаясь к березке, смущенная, раскрасневшаяся Думка, тоненькая, чуть пошире березки. Милочка невольно улыбнулась, так забавна была Елизаветина запальчивость, да и вся ситуация. Но уже скоро она перестала быть только забавною.