Здравствуйте, доктор! Записки пациентов [антология] - Коллектив авторов

Настя ждала, что, когда они войдут в ординаторскую, нефролог представится, и она узнает, наконец, его имя. Вошли. Не представился. Сказал — здравствуйте, врачи из Москвы. К экстренному больному. Настю немного укачало, познабливало. Хорошо бы чаю. Может, предложат? Обычно всегда предлагают. Два врача невнятно поздоровались и тут же начали молча шарить по столам в поисках истории болезни. Один — высушенный, с испитым сероватым лицом, другой — молодой, рослый, рыхловатый блондин. Складывалось впечатление, что оба в замешательстве, не знают, как начать разговор и вообще готовятся к обороне. В эту секунду решительной походкой вошел маленький человек с большими, торчащими в разные стороны усами и такими же бровями, в белом халате и, не поздоровавшись, выпалил:

— Я вопрос ставлю так — забирайте или сегодня же перевожу в терапию! Пусть там! Доживает, умирает — что угодно! У меня койко-день пятнадцать дней. А он уже четырнадцать. Что мне — из-за него по шапке получать?

Настя почувствовала, что закипает. Силясь быть сдержанной, она ответила:

— Позвольте, мы еще ни историю, ни больного не видели, а вы нам уже условия ставите. Может, мы решим его оперировать у вас? Или его вообще не нужно оперировать?

— Лучше не связывайтесь, молчите, — шепнул ей на ухо нефролог.

— Это вы мне не ставьте условия! — заорал маленький человек. — У меня койко-день! Завтра он будет в терапии! — и вышел.

— Заведующий? — спросил нефролог.

— Он самый, — ответил сушеный.

Нашлась история болезни. По анализам выходило, что оперировать нужно, но делать это можно только там, где есть гемодиализ. Замкнутый круг: с одной стороны, он ничей, с другой — всех. Если Настя от него откажется — ее никто не осудит. Во всяком случае, все будет объяснимо.

— Я, конечно, пойду, посмотрю для проформы, раз приехали, — едва слышно сказал нефролог. Они сидели бок о бок на драном, засаленном диване, то и дело передавая друг другу историю болезни. — Но сразу предупреждаю: забирать не буду. А вы думайте, советов давать не хочу. Больной тяжелый.

В душной и вместе с тем холодной палате стоял смешанный запах сыра, колбасы, мочи, пота, курева.

Молодой врач подвел их к небритому, полулежащему в подушках человеку с бельмом на глазу.

— Вот, к вам врачи из Москвы приехали, — доброжелательно сказал молодой врач.

Больной заволновался, сел в постели, единственный глаз наполнился напряженным вниманием. Настя осмотрела его, еще раз взглянула на титульный лист истории — да, действительно, пятьдесят лет. Выглядит лет на пятнадцать — двадцать старше. Да, ему пятьдесят, и он очень хочет жить. С бельмом на глазу, с почти не работающими ногами и почками, в рваной майке — он хочет жить. Насте вспомнилось, как утром в метро две женщины обсуждали, когда будет конец света. Да, вот он — конец света. Его, собственный, личный конец света. И если она оставит его здесь, если не даст шанс… Завтра Мишка скажет: «Опять кадавра привезла. Ну тебя хоть не отпускай никуда». Женька добавит: «Конечно, все правильно. Я бы тоже так поступил. Но ты-то после Нового года — в отпуск, на лыжах кататься, а расхлебывать мне оставишь». И в воздухе повиснет болезненная ирония…

Брать — не брать? Надо брать, конечно. Кому он нужен? Не факт, конечно, что выживет. Но шанс есть.

И Насте вдруг стало страшно, страшно быть этим человеком, который не понимает, что с ним происходит, и за него должен кто-то принять решение — решение о его собственной, единственной и неповторимой жизни. А этому кому-то, в свою очередь, может, по большому счету, совсем и наплевать — откроет этот несчастный завтра утром глаза или нет. И вообще, кому интересна чья-то чужая жизнь? Ее всегда волновал и мучил вопрос ценности абстрактной жизни, никак не связанной с тобой лично, с твоим субъективным восприятием действительности, на фоне конечности всего в мире. Настя посмотрела на нефролога. Ей хотелось сказать: «Вы не знали, что делать на Голгофе? Вот же она — Голгофа. Решайте».

Вместо этого она спросила у него упавшим голосом:

— Если после операции понадобится гемодиализ — поддержите?

— А вы что, хотите взять его? Ну поддержим… — неуверенно пожал плечами.

Может, поддержат, а может, и нет. Впрочем, куда они денутся — там, на месте?

— Я так и запишу, — холодно сказала она.

Они молча зашли в ординаторскую и начали писать. Сначала — нефролог, потом — Настя. Настя прочитала запись нефролога, подпись — абракадабра. Как же его зовут? Теперь уже совсем неудобно спрашивать. Усатый заведующий тоже все это время молчал и напряженно на них посматривал, опершись обоими локтями на стол и непроизвольно монотонно постукивая по нему ручкой. Так продолжалось минут двадцать. Настя в конце записи нарочито аккуратно вывела фамилию, инициалы, подпись. Поставила точку. Закрыла историю болезни.

— Готовьте выписку и привозите, как только будет реанимационная машина.

— Так вы что, берете его? — удивился заведующий.

Настя молча подошла к вешалке. Чаю никто так и не предложил.

— Где туалет? — спросила она.

Молодой врач ответил, что сейчас проводит. В коридоре он, пунцовый, торопливо, как будто за что-то извиняясь, бубнил:

— Спасибо вам. Мужика жалко. У него ребенок с детским церебральным параличом. Жена одна вкалывает. Мы тут даже обследовать-то его как надо не можем. Ничего нет. УЗИ-аппарат один на всю больницу, старенький, еле видно на нем, да и то в другом корпусе. И не повезешь его никуда. Везде — платно, а у него денег совсем нет.

Насте стало жаль этого располневшего раньше времени врача, жаль всего и всех, и не хотелось ни говорить, ни думать — только бежать отсюда, вдохнуть воздуха и забыть все.

На улице, возле приемного, та же пожилая медсестра из прошлого века, завернувшись в драную ватную душегрейку, крошила батон в серой плесени, скармливая голубям. Голуби в довольстве ворковали: «Ур-ур, ур-мер, у-мер, у-мер…»

Настя посмотрела на часы. Достала мобильник, набрала номер: «Мама, поезжай к нам, отнеси костюм Артема в детский сад. Я задерживаюсь… Когда? Часа через три-четыре».

Ехали молча. Настя вбирала в себя, в свою разбушевавшуюся головную боль дорожную гарь, сигарету водителя, сизо-сиреневый пейзаж вдоль дороги, и ее неотвязно преследовало слово «установка». Ну какие могут быть еще установки или рамки, когда медицина имеет смысл и так только в рамках человеческой жизни… А вечность?.. сама вечность имеет смысл лишь увиденной через стеклышко человеческого сознания, наполненного койко-днями и палками колбасы.

Казалось, густое гуашевое небо, закрывшее солнце, вот-вот обрушится на землю и сомнет все, оставив только пустынную вечность без людей.

Может, такое небо было над Голгофой… Или там его вообще не было?

Автомобильный рык раздирал молчание, мысли, чувства, напоминая, что жизнь продолжается.

Анна Зимова

Диагноз: «Хорошая девочка»

© Анна Зимова, 2014

В палате № 4 инфекционного отделения больницы N пополнение. Поступила с утра девица двадцати трех лет, грешно-смазливая, с трогательными оленьими глазами и выбеленными прядями коротких волос. Девица вела себя так, как делают это, не сговариваясь, все, кто только что примчался на скорой, — тихо прошмыгнула к кровати, на которую показала ей пальцем сопровождающая сестра, и, ни с кем не поздоровавшись, легла лицом к стенке, предоставив остальному населению палаты любоваться своим обесцвеченным, модно подстриженным затылком. Никто не хочет, оказавшись в больнице, оглядываться по сторонам и заводить знакомства, все спешат уйти в себя, столкнувшись с новой, пропахшей карболкой средой.

В палате воцарилось молчание из тех, когда мысли присутствующих, хоть и неозвученные, совпадают. «Кого принесла нам нелегкая?» — хором размышляли остальные девицы, вытянувшись на койках и сверля глазами новый, чужеродный в палате затылок. Кровать блондинки стояла в ногах у остальных больных, так что рассматривать ее было удобно. Сразу же пришел лечащий, Александр Владимирович, с дежурным веселым вопросом: «Кто тут у нас новенький?» Как будто не видит, где в палате появилось новое тело. Присел к девице, которая повернулась к публике и кротко моргала на доктора своими пушистыми ресничками. «Что с вами случилось?» — поинтересовался он. Александр Владимирович был еще весьма молод и не обзавелся пока всеми теми уловками, с помощью которых мало-мальски опытный врач может любого капризного больного скрутить в бараний рог. Был он строен, розовощек, а когда смущался, то и вовсе рдел и, зная это, старался добавить себе солидности: хмурился и поджимал губы, разговаривая с пациентами. Но никого эти жалкие хитрости ввести в заблуждение не могли, все знали — Александр Владимирович добр и трепетен. Вот и сейчас, несмотря на сведенные брови, взгляд его был приветлив и человеколюбив.