12 шедевров эротики - Гюстав Флобер

— Ни я, ни ты недостойны жить! Неумолимый рок нашей крови требует! Умрем вместе! — И, глядь, у него в руке — револьвер!

Я — как завизжу и бежать! А он мне вслед — бац! бац!.. Не помню, как я очутилась в какой-то каморке под лестницей… Сижу и трясусь… А наверху — опять выстрелы, рев какой-то звериный, топот многих людей…

Немного времени погодя приходит этот самый дворецкий. Я — в ужасе:

— Что у вас там? что случилось?

Он — совершенно спокойно:

— Ничего особенного. Не извольте беспокоиться. Князь застрелился.

Я обомлела и не знаю, как на него смотреть: что он, говоря такое, дурак или изверг? А он хохочет:

— Он у нас раз десять в год стреляется. Не бойтесь: нас с вами переживет. Здоровехонек. Сейчас мы его связали и спать уложили. Уже задрых. Завтра приедет профессор Томашевский, приведет его в чувство…

— Значит, слава Богу, обошлось благополучно? он себя не ранил?

Дворецкий еще пуще — в смех:

— Помилуйте, как же он себя ранит? Хоть и полоумный, а тела-то своего белого барского, чай, ему жалко…

— Ничего не понимаю! Вы же только что сказали, что он стрелял в себя?

— Ну да: в зеркало стрелял. Вот на зеркала у нас, в подобных случаях, действительно, большой расход. Сегодня разошелся, — уж очень вы его в фантазию ввели, — штук шесть перекрутил простенных да трюмо.!. Что ему стоит — от миллионов-то?

— Однако по мне-то он стрелял не в зеркало?!

— А это уж вы сами виноваты, что долго с ним задержались… Я вас упреждал… Да это ничего, вы не жалейте, что страха набрались: он за это особо заплатит… господин щедрый, с пониманием…

— Это прекрасно, но ведь он попасть мог.

— Гм… случалось, что и попадал…

— Как же тогда?!

— Счастьем везло, что легко, без увечья, по мякотям… Ну тысячи три-четыре в зубы, — еще и рады: хоть опять стреляй… Маргариту Михайловну знаете?

— Которую? «Тебя, мой друг Марго»?

— Вот-вот… Которая жандармского полковника подвела под растрату и суд… Спросите у нее, за что она от нас пенсию получает… Пятый год княжая пулька в ней катается…

Я в негодование пришла:

— В самом деле, этого бешеного вязать надо, только, к сожалению, вы это делаете слишком поздно!

— Никак нет. В самое время. У нас рассчитано. Ежели скандал не до конца, так он обидится и не дается. А как вошел в удовлетворение и стал от своего безобразия изнемогать, тут его бери и крути. И чем крепче, тем он больше доволен… Это у него в программу входит.

Не знаю, сколько сняли с «похитителя невест» Рюлина и Адель за мое похищение, — должно быть, много, потому что и я получила очень хорошие подарки. А все-таки я искренно счастлива была, что эта трагикомедия не могла повториться: женщину, однажды через нее прошедшую, «вечный шафер» уже никогда больше не брал и даже, встречая, делал вид, будто ее не знает…

— Слышали? вот вам и петербуржец! Нет, знаете, нашей сестре, безответно подчиненной мужским капризам, все равно плохо: что без культуры, что в культуре!

Полицеймейстер крякнул-поддакнул:

— Н-да-с. Профессия, можно сказать, енотовая.

Глава 9

До появления в Петербурге гонимого козлом немецкого миллионера участие Марьи Ивановны в операциях госпожи Рюлиной ограничивалось по-прежнему ролью soupeuse, — ужинающей и прожигающей жизнь демивьержки, для богатых холостых компаний и — новенькое — фигурантки для «живых картин» в афинских вечерах, которыми развлекались граф Иринский и другие маститые гости генеральши.

— Что же вы представляли? — с оживленными глазами заинтересовался Mathieu.

Марья Ивановна посмотрела на него с презрительной злостью и нетерпеливо дернула плечом.

— Что я вам буду расписывать, — что? Разумеется, не «Пострижение монахини» и не «Первый день в школе»!.. Ведь рассказывала я вам, какая живопись висела по стенам у Рюлиной… Ну, эти самые милые сюжеты и воспроизводились.

— Ах, это — как намекала вам ваша подруга?

— Да, Ольга Брусакова… Если бы я тогда понимала!

— Неловко это? — с деловой прямолинейностью задал вопрос полицеймейстер.

Марья Лусьева бросила на него уничтожающий взгляд и сказала сквозь зубы:

— Попробуйте!

Полицеймейстер крякнул и не нашелся ответом.

— Нет, что же? — выручил его Матьё Прекрасный. — Тигрий Львович данных для того не имеет… Вы уж лучше про себя!..

При первом своем «дебюте» Маша участвовала в группе «Трех Граций» — с Люцией и с какою-то совершенно безмолвной на всех языках, не исключая родного, шведкою, которую Лусьева видела только однажды в жизни, — именно вот в этот вечер и на этом «спектакле».

— Я не имела духа выйти: так было ужасно, позорно, скверно… Стою, уже убранная и причесанная по-гречески, как надо, — сама Полина Кондратьевна голову убирала, — стою перед дверью этой проклятой, зубами стучу, лихорадка колотит. Ну вот, не могу перешагнуть в ту комнату и не могу!.. Полина Кондратьевна, Адель стараются около меня — просят, приказывают, злятся, грозят… не могу! А бить не смеют… зубами старуха скрипит, а ни щипнуть, ни ударить нельзя: если зареву, — гостям будет слышно, граф губу оттопырит, что дурной вкус — дерутся! Да и как же потом будет меня выпустить — заплаканную? Ведь комната — не сцена: все видно, каждый синяк, всякая царапина на теле обозначится; а если за волосы, — прическу смять должны… Ольга тут тоже, — она в тот вечер «Запарилась» изображала, картину художника Матвеева, — сама в три ручья плачет надо мною, а умоляет: «Все равно уж, Машенька: если ты на это пошла, то судьба такая… надо начать! Ободрись, — что тянуть-то? Перед смертью не надышишься!.. Ступай!..» Нет, не могу. Ноги — точно ватные, колени гнутся… Они меня — Валерьяном, они меня — шампанским, они меня — коньяком… Ничего не помогает: нет сил, и шабаш!.. И вдруг — Люция влетела!.. Злая, красная, огромная… «Долго еще, — кричит, — эта невинность ломаться намерена? До утра, что ли, я, по ее милости, мерзнуть буду?..» И затопотала на меня пятками… Никто еще в жизни на меня не орал… У меня кровь так к вискам и хлынула! Света я не взвидела! Ни стыда, ни страха не осталось в глазах! Завизжала что-то ей в ответ и сама не помню, как выскочила за дверь, как очутилась в той комнате, перед занавескою, как стала в позу… — вся в электричестве… Люция после удивлялась: «Ну и обругала же ты меня, девушка! Откуда слова взяла?..» А я не помню… Потом легче стало, привыкла, некоторые картины даже самой нравились… Я больше в Тициане имела успех… Уж очень хвалили меня: и богиня-то я, и статуя, и мрамор живой… Что же? Со всем освоиться можно. Балерины привыкают же, актрисы тоже, которые в оперетке и в феериях… Разница не велика. И публика у нас бывала та же самая, — только что меньше ее, да в комнате, а то весь балетный первый ряд!..