Сапфировый альбатрос - Александр Мотельевич Мелихов

«Здесь, на Севере, одинокая могила моей юности. И здесь же венок, сплетенный из милых, старых нелепостей!

Как жаль мне своей юности!.. Как плакал я, когда сплетал этот венок из прошлого… И нельзя уже мне вернуться назад, ибо узка и опасна тропинка юности, ибо кругом нее бездна. А кто раз упал и кто ударился о землю, тот верит уже только земле. Нет мне дороги назад! И должен я, как слепец, протягивать свои руки и идти ощупью, чтоб увидеть землю. Боюсь бездны, боюсь и не верю небу… И Вас на пути своем беру теперь за руку и тихо говорю: „Не говори мне больше о небе, дай мне земное, а надземное я уже видел… Когда падал“».

И чем еще напоследок порадовал:

«Если было Вам больно, Вера, и если слезы были на Ваших глазах, простите меня, как я простил Вас. Но как был бы я рад, если б действительно было больно».

Скажите, можно за такого упадочного декадента, а по-простому, я извиняюсь, пижона, выскочить замуж? А она таки на революционном безрыбье все ж таки выскочила.

Со второго, правда, раза. Первую попытку Мишеля она до крайности гордо отвергнула — кто-то там, видно, такой у ней на горизонте в это время обрисовался получше. Но так куда-то и уплыл за горизонт, не дурак, видно, оказался расписываться с дамочкой, не умеющей шагать в ногу со временем. Надя, тьфу, Вера даже и во второй раз немножко покочевряжилась, я-де желаю свободного брака, в духе освобожденной женщины. Типа какой-нибудь Клавы Цеткиной. Но тут уж Мишель вспомнил про свою хохлацко-дворянскую реакционную честь: брак так брак, и никаких там этаких свобод! Не в театре, говорит!

При подобных классовых противоречиях довольно-таки трудновато создать здоровую советскую семью. Эти бывшие отсталые интеллигентики про каждый свой чих старались чего-то записывать, и впоследствии времени эта упадочная Вера тоже написала, что она никогда не могла очень уж чересчур «жертвенно» любить Мишеля, она завсегда, наоборот, требовала евойной любви и в итоговом развитии оказывалась несчастная, потому что у ней никак не выходило ее получить — такую любовь, какую ей надо. А чего, она спрашивала по прошествии лет, ей надо было делать? И сама себе отвечала: наверно, больше надо было интересоваться его «душой», его «мыслями», а не бросаться, как дурочке, в его объятья, чуть только они оставались вдвоем. Быть, вспоминала она, для него другом, женой… А она была всего только «любовницей»!

Хотя он и с самого начала их совместного сближенья не скрывал свои эгоистические наклонности. Был такой случай, когда при полутемном свете лампады в нетопленой комнате эта самая Вера в одиночестве плакала над грудой старых писем, а Мишель увидел еёные слезы, и нет чтобы утешить и приласкать, а наоборот: «У вас, как я погляжу, плохое настроение?» Повернулся на каблуках и ушел. Такой вот был гусь.

А еще она как-то у него игриво поинтересовалась, чего, мол, для вас имеется самое главное в жизни? Она, конечно, ожидала, что он скажет, конечно, вы, мон анж, а Мишель вместо этого по-пролетарскому рубанул: конечно моя литература.

Это он про свою упадочную оскароуайльдовщину. Мишель ее даже в какую-то пролетарскую газету отправлял, но там его по-партийному отбрили на последней странице: нам нужен ржаной хлеб, а не сыр «бри». Вот после этого-то Мишель бравурными темпами и перестроился на материалистические рельсы. В следующем мне подвернувшемся письме к супруге он ни про какие такие солнечные зайчики и упадочные слезинки на стеклах уже не вспоминает, а ведет вполне ответственный семейный разговор:

«Вера, ты странный человек. Мы условились взять твои сапоги — я взял. Заплатил 10 тысяч.

Теперь ты пишешь (мне передала мама письмо), чтоб я тебе прислал эти деньги и еще 10 тысяч.

Денег у меня нету. Достать их раньше как через неделю не смогу. Об этом нужно было раньше думать. И потом: ты только переехала. Я думаю, достаточно хозяевам пока половины цены.

Мне вот сейчас нужно платить 6 тысяч за дрова. Черт их знает, откуда достать, придется продать крупу или селедки.

Хлеб я получу в понедельник, только во вторник приеду сам. Твой же хлеб выслал тебе.

Если нужно, могу прислать крупы. Напиши.

Посылаю порошок для мальчика и книги.

Все остальное, корыто, блузки, костюм, хлеб, привезу сам.

Пока целую. Мих.

Поцелуй мальчика. Мих.

Во вторник побранимся».

Это уже, как писал дворянский поэт Лермонтов, речь не мальчика, а супруга. Сапоги, деньги, дрова, крупа, селедки — это уже серьезный семейный разговор. Крупа и дрова наконец-то взяли победу над слезинками по стеклу. Это в его фактической автобиографии. А в евойных новых сочинениях над маркизами и вассалами одержали верх разные шустрые и отчаянные типчики из гущи народной жизни, про которых сама народная гуща так высокохудожественно выражается, что они и в огне не сильно горят, и в воде не особо шибко тонут.

И так вдруг Мишель насобачился их высокохудожественно расписывать, что к нему начал оказывать внимание самый что ни на есть Главный Великий Пролетарский Писатель. Тот в свои молодые годы тоже ужасно как любил всяких таких отчаянных молодцов, как, к примеру, Гришка Ловцов. Который пять лет мотался бог знает где, а на шестой с вокзала за ним две тележки добра привезли. И на одном пальчике у него колечко с зеленым камушком, на другом тоже колечко, только без камушка, а под рукавом скрывается браслет цепного золота.

Барскую жизнь, говорит, мы прикончили, а теперича новая началась! Вот сильно выпивший и красивый Гришка и выплясывал чудны́е танцы в фуражке, а из-под фуражки веером разворачивались тысячные билеты. Я, говорил, на все теперича оченно даже плюю! Людям требуется по своей природе жить, а революция эта, пропадай она пропадом, заела мою отчаянную молодость!

И вспомнил тут Гришка про Наталюшку, дочку «дилектора», покойника Никанор Филиппыча, которого до смерти убили в геройские революционные дни. После чего через год Наталюшка замуж пошла за инженера за длинноусого. Гришку такая новость не сильно перепугала. Замуж, говорит, это ничего. Не старый режим. Нынче инженеров нету. Желаю, говорит Гришка своей престарелой от зверской эксплуатации мамаше, жениться на Наталье Никаноровне. Он-де встретил ее сегодня, и она его узнала и щечками вспыхнула. Так что, говорит Гришка, оченно ужасно ее люблю и даже больше своей молодой