Умница - Александр Амфитеатров

Александръ Амфитеатровъ

Умница

Въ довольно тускломъ зрительномъ залѣ х — ской оперы замѣчалось необычайное оживленіе. Шли «Гугеноты». Рауля пѣлъ любимый теноръ; публики было много. Но вся эта публика, или, по крайней мѣрѣ, ея значительное большинство не смотрѣла на сцену. Бинокли партера были прикованы къ крайней ложѣ бель-этажа; туда же, при апплодисментахъ, посылалъ льстивые поклоны и любимый теноръ — здоровенный дѣтина съ хищнымъ висячимъ носомъ и глазами въ родѣ чернослива. Онъ бросалъ въ ложу сладкіе взоры и рисовался въ своемъ красивомъ костюмѣ съ кокетливыми ухватками опытнаго, умѣющаго заявить себя съ казовой стороны альфонса. Но дама, сидѣвшая у барьера ложи, не обращала на артиста никакого вниманія, да, кажется, даже и вовсе не слушала оперу, занятая разговоромъ со своимъ кавалеромъ. Сѣдые усы на бритомъ лицѣ и строгая выправка обличали въ этомъ элегантномъ господинѣ бывшаго военнаго и, вѣрнѣе всего, кавалериста, а умный, наблюдательный и неоткровенный взглядъ — большого дѣльца. Звали его Владиславомъ Антоновичемъ Замойскимъ; онъ былъ главнымъ управляющимъ х — скихъ земель княгини Латвиной — скромное званіе, дававшее, однако, Замойскому до тридцати тысячъ рублей въ годъ. Дама у барьера ложи и была сама княгиня Анастасія Романовна Латвина, только что прибывшая въ X. послѣ пятилѣтняго отсутствія. Она почти всегда жила въ Парижѣ, и теперь, при первомъ ея выѣздѣ въ х — скій свѣтъ, мѣстныя аристократки съ завистливымъ замираніемъ сердца критически пожирали глазами ея ворговскій туалетъ и брилліанты отъ Шомберга. Княгиня выносила общее вниманіе, какъ бы не замѣчая его, — свойство лицъ, сдѣлавшихъ прочную привычку быть предметомъ постояннаго любопытства праздной толпы. Княгиня была далеко еще не стара и весьма недурна собою, хотя — вовсе не аристократической красотой. Ея свѣжее русское лицо съ пухлыми щеками, сочнымъ маленькимъ ртомъ и неправильнымъ — немножко на манеръ груши — носомъ, на первый взглядъ, казалось почти вульгарнымъ. Такія мѣщанскія физіономіи, обыкновенно, принадлежатъ женщинамъ не особенно умнымъ, мало образованнымъ, добродушнымъ, мягкосердечнымъ и слабохарактернымъ. Новички-знакомые часто принимали княгиню — благо ей это льстило почему то! — именно за такую ничтожную женщину, пока хорошенько не вглядывались въ нее или не заставляли ее рѣзкимъ словомъ, неловкою шуткой поднять свои вѣчно опущенныя рѣсницы и открыть глаза — громадные сѣрые, съ жесткимъ стальнымъ блескомъ въ глубинѣ, и никогда, — даже если княгиня заливалась самымъ, повидимому, задушевнымъ смѣхомъ, — не улыбающіеся. «Лицо прачки, фигура Цереры, взглядъ принцессы крови, мозгъ Бисмарка!» — такъ характеризовалъ свою супругу князь Ипполитъ Латвинъ, до тла прогорѣвшій баринъ, полу-развалившійся, отжившій, больной жуиръ. Его никогда не видали въ X. Онъ жилъ щедрыми подачками своей жены. всегда врозь съ нею, и гдѣ-то очень далеко: не то на Хіосѣ, не то на Азорскихъ островахъ. Такъ что многіе даже не вѣрили: ужъ точно ли есть на свѣтѣ какой-то князь Латвинъ, мужъ Анастасіи Романовны, урожденной Хромовой, дочери Романа Прохоровича Хромова, одного изъ богатѣйшихъ волжскихъ рыбниковъ, а въ началѣ сороковыхъ годовъ простого нижегородскаго мужика внаймѣ на второстепенномъ рыбномъ промыслѣ.

Не совсѣмъ заурядную исторію жизни, дѣлъ и богатства Анастасіи Романовны придется начать издалека, ab оѵо.

Въ сороковыхъ годахъ Нижній посѣтилъ князь М — въ — высокопоставленное лицо, почти всемогущее въ Россіи того времени, личный другъ императора Николая, человѣкъ съ острымъ и саркастическимъ умомъ. Въ Нижнемъ, разумѣется, его принимали съ великими почестями и съ еще большимъ страхомъ. Мѣстныя власти трепетали и до того перестарались въ усердіи оградить высокаго гостя отъ докучливости постороннихъ лицъ, а особенно всякаго рода просителей, что князь, по возвращеніи въ Петербургъ, юмористически воскликнулъ, въ отвѣтъ на вопросъ одного придворнаго, каково ему жилось въ Нижнемъ:

— Благодарю васъ, недурно — пилъ, ѣлъ и спалъ, какъ никогда. Но зачѣмъ все-таки я самъ себя безвинно посадилъ на цѣлую недѣлю въ живой острогъ, — хоть убейте, не понимаю!

И могъ, сквозь стѣны этого то «живого острога» однажды сумѣлъ пробраться къ князю мужикъ, красавецъ собою — открытое смѣлое лицо, соколиные глаза, въ плечахъ — косая сажень — и первымъ дѣломъ поклонился его сіятельству громаднѣйшимъ осетромъ: даже привычные нижегородскіе знатоки ахнули при видѣ этой рыбины!

— Ты что жъ это — подарокъ или взятку мнѣ даешь? — смѣясь, спросилъ князь: онъ любилъ фамильярничать съ низшими. — У тебя, навѣрно, есть какая-нибудь просьба?

— Есть, — спокойно сказалъ мужикъ.

— Ахъ, ты, разбойникъ! Какъ же ты смѣлъ подумать, что я беру?

— Всѣ нонче берутъ, ваше сіятельство! — лукаво возразилъ мужикъ. — Дѣти малыя, и то промаха не даютъ: вонъ у нашего городничаго мальчонка — шестой годъ всего пошелъ пискляку, а какъ попадетъ съ мамашенькой въ Гостиный дворъ, такъ игрушечныя лавки хоть запирай: безпремѣнно ухитрится, пузырь, зацѣпить самую, что ни есть, лучшую штуку. А ваше сіятельство, кажись, изъ младенческаго-то возраста ужъ вышли… Какъ не брать!

Князь покатился со смѣха, — такъ по вкусу пришлась ему философія дерзкаго мужика. Онъ уже заранѣе смаковалъ наслажденіе разсказать этотъ случай въ Петербургѣ… Какой славный выйдетъ анекдотъ, и какъ будетъ смѣяться государь!

— Ну, мужичокъ, въ чемъ-же твое дѣло?

Мужикъ просилъ князя посодѣйствовать, чтобы за нимъ остались небольшія ловли при устьѣ какой-то маленькой рѣченки.

— Извѣстно, ваше сіятельство, что на ловли эти будутъ торги… Да торги — что? На торгахъ, тотъ правъ, у кого мошна толще. Намъ съ толстосумами не тягаться: у насъ всего имущества, что крестъ на шеѣ… А пить-ѣсть тоже, не хуже другихъ, хочется!

— А кто ты такой?

— Я, ваше сіятельство, вольный… былъ господъ Шершовыхъ, но за родительскія заслуги на волю вышелъ: теперь живу самъ по себѣ здѣсь на промыслѣ въ приказчикахъ у купца Тимоѳеева.

— Какъ звать?

— Романъ Хромовъ, ваше сіятельство.

— Откуда же у тебя деньги, чтобы взять за себя ловли? Наворовалъ, небось, а? — пошутилъ князь.

— Воровать не воровали, а что само въ руки плыло, того не упускали! — хладнокровно согласился Хромовъ и своимъ отвѣтомъ окончательно распотѣшилъ сановника.

Одного слова князя было, конечно, довольно, чтобы провинціальныя власти устроили Хромову искомую аренду. Хромовъ пошелъ въ гору и началъ богатѣть. Его боялись въ Поволожьѣ: чуть что не до немъ, юркій мужикъ, не долго думая, отправлялся въ Петербургъ. Князь М. его не забывалъ и всегда съ неизмѣнной благосклонностью допускалъ къ себѣ, а Хромовъ, между балагурствомъ и краснобайствомъ, умѣлъ вставить нѣсколько словъ ѣдкой правды, — и надъ головами его вороговъ собиралась жестокая гроза. Началась крымская компанія. Князь доставилъ Хромову выгодный подрядъ. Несмотря на всѣ скандалы интендантской неурядицы того печальнаго времени, Хромовъ вышелъ изъ своего предпріятія чистымъ, какъ стекло, съ репутаціей честнѣйшаго изъ поставщиковъ и истиннаго патріота, а, вдобавокъ ко всему, съ полумилліономъ барышей въ карманѣ. Владѣя крупнымъ капиталомъ, онъ все шире и шире бралъ радіусъ своихъ коммерческихъ дѣлъ и, скончавшись въ 1882 г., оставилъ своей дочери Анастасіи Романовнѣ ровно четыре милліона рублей.

Анастасіи Романовнѣ тогда только что минуло двадцать два года. Она была старшей дочерью Хромова отъ брака его съ бѣдной дворянкой Саратовой, заключеннаго еще въ то время, когда звѣзда хромовскаго счастья только что начала разгораться. Многіе изъ купечества предчувствовали будущій блескъ этой звѣзды, и Романъ Прохоровичъ не зналъ отбоя отъ свахъ, но онъ вѣрно расчиталъ, что, связавъ себя съ богатой, но «сѣрой» невѣстой, самъ навсегда останется сѣрымъ, какъ туго ни набей мошну; а его честолюбіе шло много дальше. Захудалые и забвенные въ столицѣ Саратовы были близкой родней оскудѣвающимъ и забываемымъ Стремроловскимъ; эти были связаны до женской линіи съ баронами Эрнстъ-Траумфеттерами, фамиліей аристократической, гордой и вліятельной, но вѣчно нуждающейся въ деньгахъ, и, наконецъ, баронесса Траумфеттеръ приходилась родной племянницей князю М., покровителю Хромова.

Поэтому нечего удивляться, что зимой 1872 года въ гостиной баронессы разыгралась весьма трогательная сцена. Романъ Прохоровичъ — во всегдашнемъ своемъ костюмѣ: бархатной поддевкѣ, голубой рубахѣ и шароварахъ въ высокіе сапоги, но съ брилліантами на пальцахъ и при золотой цѣпочкѣ въ мизинецъ толщины, — стоялъ предъ баронессой на колѣняхъ и, держа за руки двухъ въ пухъ и прахъ разряженныхъ дѣвочекъ, причиталъ въ томъ «народномъ» стилѣ, который въ то время вошелъ въ моду.