Источник счастья. Книга вторая - Полина Дашкова

– Я не понимаю, господин Хот. Я ничего не понимаю. О чем вы?

Он пальцем приподнял ее подбородок, приблизил свое лицо к ее лицу, уставился в глаза и прошептал:

– О вас, Софи, дорогая, о вас, моя девочка.

Москва, 1918

Бокий впал в немилость. Сразу после расстрела царя он вместе с Максимом Горьким отважился ходатайствовать перед вождем за великого князя Гавриила Константиновича. Князь был болен чахоткой. Бокий и Горький просили отпустить его с женой за границу. Свой ответ вождь отправил не тайной запиской, а открытой телеграммой: «В болезнь Романова не верю. Выезд запрещаю».

Больше никаких записок не было. Мастер в Москве не появлялся, Гайд на связь не выходил. Впрочем, на положении Агапкина это никак не отразилось.

Вождь не отпускал от себя Федора ни на минуту. Из комнаты в Потешном дворце пришлось переселиться в квартиру Ильича, в крошечную каморку для слуг.

С самого начала службы у вождя Агапкин пребывал в духовном столбняке. Постепенно у него не осталось ничего своего – ни времени свободного, ни имущества. Все казенное, даже нижнее белье. Кормили хорошо. Одежда отличная, добротная, всегда чистая.

Вероятно, это была та степень несвободы, которую человек уже не осознает, не чувствует, как будто перейден болевой барьер. Пробегал день за днем. Постоянная занятость и усталость глушили тоску по Тане, по Михаилу Владимировичу, по самому себе. После каждой очередной процедуры, массажа или обычного утреннего осмотра Федор терял силы, как после обильного кровопускания. У него звенело в ушах, слипались глаза, от слабости подкашивались колени, но со стороны ничего этого заметно не было.

Как-то поздним вечером вождь принимал у себя Свердлова и еще одного человека. Они втроем пили чай в столовой. Федор дремал в соседней комнате, в кресле. Надежда Константиновна и Мария Ильинична давно ушли к себе.

Гость приехал из Екатеринбурга. Звали его Яков Юровский. Он много курил и все время покашливал. Именно от покашливания Федор проснулся, как-то механически подумал, что у гостя может быть туберкулез, и хорошо бы Ильичу сесть от него подальше. Хотел зажечь лампу, но не стал. Надеялся, что сумеет еще немного подремать, однако не получилось.

Дверь в столовую была приоткрыта, виднелся тонкий профиль Свердлова, густая черная шевелюра, пряди волос, красиво зачесанные вверх, ото лба к макушке. Юровский сидел спиной к двери. Спина была широкая, сутулая. Серый пиджачок лопался на крепких плечах. Он говорил монотонным, глухим голосом:

– Первым выстрелил я, наповал убил Николая. Потом пальба приняла безалаберный характер. Палили долго, остановиться не могли, а когда я остановил, оказалось – почти все живы. Алексей, Татьяна, Анастасия, Ольга. Товарищ Ермаков хотел штыком добить, однако не вышло. Причина выяснилась позднее. Бриллиантовые панцири под платьями, вроде лифчиков. Бриллиантов этих мы, Владимир Ильич, целый мешок привезли, ну и еще разные побрякушки, бумаги. Крику, визгу было много. Хорошо, в ипатьевском доме стены крепкие, подвал глубокий. Из подвала не слышно ничего. И вот что интересно: Алексей, наследник, вроде больной насквозь, да? А такой живучий парнишка оказался, одиннадцать пуль проглотил, пока наконец умер. На редкость живучий парнишка. В общем, Владимир Ильич, могу со спокойной душой доложить: дело сделано, как вы приказали, все чисто, аккуратно. Главное, вовремя. Теперь вот пусть господин Колчак их освобождает.

Вождь сидел так, что сквозь дверной проем, из темноты, Федор отлично видел его лицо. Он слушал Юровского очень внимательно, щурился, кивал и на последнюю фразу ответил быстрым смешком, легкой одобрительной улыбкой, как на хорошую шутку.

Федор знал наизусть это лицо, морщины, пигментные пятна, расположение медных и седых волосков в усах и короткой бородке. Когда вождь бывал деловит и сосредоточен, у него глаза сжимались до щелочек, приподнималась верхняя губа и медленно шевелились ноздри.

– Славно, славно, – произнес он с одобрительной улыбкой, – вы молодчина, товарищ Юровский.

Федор опомнился, обнаружив, что рука его непроизвольно расстегивает кнопку кобуры. Но как только пальцы нащупали холодную рукоять, все тело свело мощной, тугой судорогой, голову пронзила жгучая боль. Он не мог шевельнуться, чувствовал чудовищное напряжение, жар, пульсацию во всем теле. Боль расходилась волнами, из центра мозга, сжимала стальным раскаленным шлемом лоб, виски, затылок.

Голоса в столовой звучали все тише, глуше. Раздался смех, потом Ленин быстро, нервно произнес:

– Нет. Глеба я вам не отдам. Вы что, в самом деле? И слышать не хочу об этом! Товарища Бокия трогать не позволю ни в коем случае. Я лично ручаюсь за него, ясно вам?

– Но насчет Урицкого вы, надеюсь, согласны? – мягко спросил Свердлов.

– Не знаю, ох, не знаю, Яков. Это ведь все не так просто, – ответил Ленин, уже спокойней. – Нужны веские доказательства, какие-то формальные основания, нужно сначала обсудить вопрос на заседании ЦК, вынести постановление, принять резолюцию.

– Владимир Ильич, ничего этого не нужно, – кашлянув, тихо проговорил Юровский.

– Как – ничего? Нет, вы, батенька мой, чересчур много на себя берете. Вокруг не слепые, не глухие. Объяснить придется, хотя бы Троцкому, Дзержинскому. Иначе получится скверно, слишком уж подозрительно, – возразил Ленин.

– Получится красиво, – заверил его Свердлов, – у меня есть замечательный план.

Федор уже не слышал ничего, кроме своей боли. Перед глазами летали огненные змеи, тело свело очередной судорогой, потом стало темно и тихо.

Он очнулся оттого, что на лоб ему легла сухая прохладная ладонь. В комнате горела лампа. Он разлепил тяжелые веки, увидел два смутных лица.

– Володя, у него жар, он весь пылает, – прошептала Мария Ильинична, – надо срочно вызвать кого-нибудь, Гетье или Розанова. Это может быть тиф.

– Ты что, Маняша, типун тебе на язык! Еще не хватало нам тут тифа! Вот, смотри, он глаза открыл. Федор, как вы себя чувствуете?

Агапкин не был уверен, что сумеет сейчас издать какой-нибудь членораздельный звук. Во рту пересохло, язык прилип к небу. Мария Ильинична поняла по движению его губ, что он хочет пить, принесла холодного чаю из столовой.

– Это не тиф. Не бойтесь, – пробормотал Федор, жадно выпив все, что было в стакане, – скоро пройдет.

– Хотите сказать, доктора звать не нужно? – спросил Ильич.

– Не нужно. Я знаю, что со мной. Это не заразно.

– Ладно вам, Феденька, – смущенно потупилась Мария Ильинична, – мы не заразы боимся, мы за вас беспокоимся. Лоб у вас как раскаленный утюг, прикоснуться больно. Может, сделать уксусный компресс?

– Да. Благодарю вас.

Они вдвоем подняли Федора под руки, проводили в его комнату. Он едва волочил ноги, но все-таки мог идти. Вождь, пока вел его несколько метров, комично пыхтел и отдувался. В каморке они усадили его на кровать. Мария Ильинична ушла готовить компресс.

– Все-таки что же это с вами? Чем помочь? – спросил Ильич.

Здоровье соратников было государственным имуществом. Здоровье товарища Агапкина вождь считал своей личной собственностью. Федор заметил в его взгляде искреннюю тревогу, участие. Простое человеческое сострадание к ближнему было вовсе не чуждо Ильичу, особенно если этот ближний приносил реальную пользу.

Следовало срочно придумать какое-то простое и достоверное объяснение. Вождь недурно разбирался в медицине и остро чувствовал ложь.

– Владимир Ильич, мне стыдно признаться, – пробормотал Федор, с трудом ворочая языком.

– Ладно уж, говорите.

– Я спирту выпил. Мне алкоголь противопоказан категорически, ни капли нельзя.

Вошла Мария Ильинична, положила полотенце Федору на лоб, спросила с легким вздохом:

– Так зачем же выпили?

– Сдуру. Простыл немного, решил подлечиться старым народным средством. Теперь вот голова раскалывается, живот болит и лихорадит.

– Правда, что сдуру, – проворчал вождь и тихо, добродушно рассмеялся, – вроде бы взрослый мужчина, доктор, знаете, что нельзя, а пьете.

– Лихорадка сильная, градусов тридцать девять, не меньше, – заметила Мария Ильинична, – стало быть, ваш организм реагирует на спиртное как на яд. Получается что-то вроде пищевого отравления.

Они не обратили внимания, что от Федора вовсе не пахло спиртным. Они легко поверили и успокоились.

– А что, Маняша, было бы славно, если б такой вот болезнью, к примеру, заболел товарищ Луначарский, да и еще кое-кому из товарищей не мешало бы, – заметил Ильич с добродушной усмешкой. – Ладно, пьянчуга, отсыпайтесь, приходите в себя, и чтобы спиртного больше ни-ни! Сам лично буду следить за вами.

Когда они вышли, Федор несколько минут лежал с закрытыми глазами, не двигаясь. Голова все еще болела, но судорог больше не было. Он сумел отстегнуть портупею, снять сапоги, раздеться, залезть под одеяло, шлепнуть себе на лоб полотенце, смоченное в уксусной воде. Из-за слабости и дрожи на это потребовалось минут двадцать, с долгими передышками. Но все-таки приступ прошел удивительно скоро, как будто специально для того, чтобы не явился сюда никто из придворных лекарей.